Вольер - Алла Дымовская

Неутомимый бес. Опять за свое. Игнатий Христофорович подумал, что ему тоже все это порядком надоело. Если Фавну охота, пускай остается в «Монаде». За мальчиком нужен присмотр, хотя бы ненавязчивый и дружеский – его и Карла, и Гортензия, так заодно старый дурень будет на виду. Втроем как‑нибудь справятся с его вороньим карканьем: Тимофею и без того придется несладко. Игнатию Христофоровичу казалось: он понимает, зачем юный поэт попросил определить ему житие на вилле. Желание искупления или добровольное самоистязание. Мальчик приговорил себя обитать в доме погибшего от его руки человека. Наверное, все вокруг ежесекундно станет напоминать о содеянном, каждая мелочь и каждый поворот, и даже голос смотрителя Поллиона. Если это плата за грех, то приговор слишком суров. Однако никто не вправе его отменить, кроме самого судьи. Но пора поговорить о главном.

– Теперь речь пойдет о том, для чего мы по преимуществу и собрались. Поселок «Яблочный чиж», с ним надо срочно решать. Если невозможно вернуть на место м‑м‑м… подругу Тимофея, то нам не остается ничего другого, как только владение № 28593875‑бис свернуть. Разумеется, прямые сородичи Тимофея подлежат исключительно переселению.

Он ждал бурю, и она грянула. Игнатий Христофорович прекрасно знал, что его рассудительные слова – лишь жалкое прикрытие страшной правды. «Свернуть владение» означало – негодная к адаптации часть населения, а таковых немало, назначена к безболезненному уничтожению. Прочих переведут в иные владения после операции глубокого гипноза. Возмущалась даже городская молодежь, которую на совещание вообще никто не звал и которая вообще никогда прежде не задумывалась о проблеме Вольера.

Барышня Вероника прижала кулачки к вискам и так сидела, повторяя: «Нет! Ой‑ой! Нет!». Гортензий нервно бегал по залу, словно ему мешали стены вокруг и мысли в собственной голове. Альда только разводила руками, мол, что поделаешь, но ведь и она не осмелилась первой произнести.

– Игнаша! Игнаша! Подумай еще раз! – это жалобно звала его Амалия.

– Черт побери, Игнат! Уж не полагаете ли вы, что кто‑то из нас добровольно возьмет отключение на себя! Я, конечно, не полезу в кусты и Гортензий тоже. Но как вы представляете в реальности подобное действие? – грозил, сидя верхом на стуле, Карл Розен, и даже веснушки тряслись на его лице от возмущения.

– Я только художник и все‑таки… – озирался по сторонам младший Сомов в поисках поддержки и, разумеется, находил ее.

Молчали лишь два человека. Мальчик Тимофей и старый Фавн. Впрочем, последний недолго. Он встал. С усилием и как‑то неловко, однако в зале неожиданно сразу наступило затишье.

– Я вернусь. Туда. И вы предадите меня публичной казни на Соборной площади в присутствии радетеля‑контролера. Это мое решение, и оно бесповоротно.

– А я давно знал, что вы, простите за выражение, полный псих! – воззрился на него в полном недоумении Карл Розен, рыжие его вихры взвились, точно медные змеи на голове Медузы Горгоны.

– А вы, кажется, тот молодой человек, который огрел меня по темени домкратом во время небезызвестных событий в Большом Ковно? За минувшие с той поры годы вы ничуть не поумнели! – жестко, даже жестоко отразил его Фавн. – Почему вы это сделали сорок лет назад? Потому что вам очень не понравилось мое «Хайль!», не так ли? Так отчего вы препятствуете мне отвратить не меньший преступный кошмар? Люди в поселке вообще ни при чем. Это я по умыслу вышел за границу в нарушение регламента и рекомендованных уложений! И это покойный хозяин «Монады» изъял не виноватую в его бедах девочку из родительского дома, чтобы удовлетворить элементарное чувство мести! Хорошо, пусть вы не считаете особей из Вольера людьми, но кто вам дал право жизни и смерти над ними вне закона, который вы сами же установили?

Как ни странно, ответом был одобрительный гул, перемежающийся пылкими восклицаниями, в коих проглядывали завуалированные сердечные ругательства.

– В поселке и так нет больше закона. А без закона и блокирующих препаратов в состоянии первобытной дикости они поубивают друг дружку, много, если в течение нескольких недель, – хмуро напомнил присутствующим Игнатий Христофорович. – И что вы предлагаете? Невмешательство? Как угодно! Я, как говорится, в этом случае умываю руки!

– Я предлагаю жертву, – скромно сказал Фавн. Однако в голосе его не было ни намека на героическое превосходство. – Я все равно сверх меры стар. Мой организм основательно разрушен на клеточном уровне за годы пребывания в Вольере. Психокинетика даст мне от силы пару лишних лет, не более того. А так вы казните меня под хорошей легендой и вернете в поселок закон. Совесть ваша да пребудет чиста, и Ромен Драгутин получит по заслугам, как вы, наверное, втайне станете считать… Не возражайте! Даже если не станете. Даже если, наоборот, приметесь жалеть. Это – решение проблемы, и отличное решение.

Всякий здесь знает, что старый ворон прав. И ты знаешь, Игнатий. Иначе ты не отмоешься до конца своих дней, какие там руки! Неужто пошлешь на убийство невинных другого вместо себя? Да и мало кто согласится на подобное грязное, хотя и необходимое дело. Свернуть поселок! Это сказать легко. Тебе сейчас обидно, что Ромен Драгутин, преступный и беглый отщепенец, оказался в чем‑то выше и лучше праведного владетеля «Пересвета». И потому, Игнатий, не позволяй, чтобы ржа точила душу твою изнутри.

– Хорошо. Это ваше добровольное желание. И лично я не против, – сказал он первым, потому что слишком представлял себе: как это быть первым. В обстоятельствах, в которых лучше вообще не быть.

– И я не против, – поддержала его Альда.

Затем согласно кивнули все остальные. Кроме мальчика Тимофея. Он весь этот недолгий промежуток траурного течения времени стоял и слушал, прислонившись к обтесанной грубо дорической колонне, опираясь затылком на выступ рельефа и разведя в стороны руки, будто прикованный у скалы Прометей. По лицу его, бескровному и недвижному, словно посмертная маска, текли в три ручья обреченные печальные слезы. И тут Игнатий Христофорович догадался обо всем. Поэт знал. Знал заранее. Может, они долго говорили со стариком, и может, мальчик не менее долго возражал и умолял, но старый Фавн был непреклонен и вынудил подыграть ему, и вместе они ломали комедию – ах, милый дом, ах, жизнь втроем! Пока не стало слишком больно. Что‑то заставило мальчика смириться, но не запретило оплакивать друга. Ведь человек, получивший доходчивое прозвище Ужас Большого Ковно, был и оставался Тимофею другом. Так что даже он, Игнатий, не смеет ныне чернить Фавна в его глазах. Ну что ж, пусть будет как будет.