Вольер - Алла Дымовская

Не может быть! Ничего не замечал, ах, как же так!.. Преторианец сменил лапу, покосился в их сторону правым насмешливым глазом, камышовые кущи – словно в замедленном действии изогнулись и распрямились вновь, или это был ветер, или показалось ему? Ненастоящее все вокруг и минута эта ненастоящая… Влюбленный – воистину одержимый упрямец без глаз и без ушей. Но ты‑то, ты‑то, Гортензий! Ловил каждый ее вздох и каждое настроение и не предсказал соперника. Или никакого соперника нет и в помине? Природное чутье в этом отношении не подводит – без единого тревожного звоночка, без уколов ревнивого отчуждения, ты не пропустил бы, если только… Если ни при каких обстоятельствах не имел бы именно этого человека в виду. По достоинству многие тебя превосходят, друг мой, чего уж греха таить, да и не грех это. Спросить – неудобно, не спросить – неуважительно и не отважно. Так спросить или не спросить? Она ждет. Может, Амалии произнесение и признание важнее, чем тебе самому.

– Если ты доверяешь мне – а иначе это как пощечина, – если доверяешь, то давай дойдем вместе до конца. – Гортензий замолчал, словно давал им обоим секунды на спасительную передышку. Считал биения пульса, ее и своего одновременно, и жаль, что удары звучали не в унисон. Его – частые‑частые, и ее – долгие и уверенные. – Кто‑то другой занял мое место, прежде чем я вообще смог узнать, что это место может быть моим. Он?..

– Это Игнаша, – резко сказала она на выдохе и отвернулась, чтобы говорить далее, нарочно не видя его лица. – Всегда мой друг, старший брат, порой он был мне как отец. Меня сбило с толку много лет назад. Я уверяла, что это мой долг, а долги надо платить. Испортила жизнь себе и Сомову, и еще одному человеку, ты не знаешь его. Впрочем, если бы уехала отсюда, хоть бы и на край обитаемого света, это мало что смогло бы изменить, – Амалия произносила фразы несколько отрывочно и сумбурно, но все и без того было понятно. – Я никогда ему не признаюсь и никогда не оставлю – он так одинок. Что самое страшное – одинок добровольно. Игнаше вообще рядом не нужна никакая женщина, ему вполне довольно компании Викария. Но и себе я не вправе лгать, тем более – тебе.

Они проговорили еще довольно времени, по большей части – из пустого в порожнее. Будто старались утешить друг друга и обещали впредь не отменять доброжелательных отношений между собой. Какой это был для него удар! Лучше бы не случилось прошедшей ночи, лучше бы он никогда о ней не просил. То, что еще не произошло, дарит надежду, слабую, колеблющуюся от малейшей прихоти, но все же надежду: когда‑нибудь, где‑нибудь, почему‑нибудь да сбудется. Как написал однажды мальчик Тимофей? Хочу знать и сметь. Он, Гортензий, прежде едва не завидовал чужой отваге, развозил по сему поводу умилительные слюни, ах как метко, ах как смело! Теперь вот настал и его черед – познал и посмел, и потерял, едва отважился приобрести. Ничего ему не осталось, кроме терпения, иначе: терпения переносить боль. Какая же грозная вдруг тишина кругом! Будто окружающая его природа не желала слушать даже безмолвных его жалоб и предупреждала – еще немного, и я накажу тебя. За малодушие и за слабость перед лицом страдания. Не каждое исполнение желаний несет в себе счастливый сюрприз, раньше он не поверил бы в эту простую истину, а ныне она открылась сама собой в обыденном течении жизни. Больно будет еще долго, и больно будет сильно, потому смирение – единственный достойный выход. Но это его, Гортензия, незадачливая доля, Амалии хватит и собственной. Потому что до счастья здесь далеко обоим. Он думал тогда и много раз после, отчего не сказал ей, отчего не открыл глаза на очевидную для многих правду. Игнатий Христофорович любит ее не меньше, безответно и долго, терпеливо и честно, запретив про себя надеяться и ждать.

Оттого и не сказал, что бесполезно бы было. Это надо знать Игната, ученую сухую голову, на которой хоть кол теши, а перемен не случится. Раз уж дал зарок, то не отступит от своего, упрямство у старика ослиное. Для него это – блажь, и ни за что не станет портить девочке жизнь. А у девочки большая часть ее уже за плечами, и двое сыновей, и неподъемные разочарования, и тоже обреченное одиночество. Но, может, в страданиях как раз и есть счастье? Глупости, не должно такому быть. Однако есть и никуда не денешься. Это отнюдь не любовный треугольник, это замкнутый круг. Тебе, Гортензий, все еще предстоит, и нет у тебя иного выбора, как по возможности оставаться ей другом. И ему тоже. Ах, как легко было в первозданные, пещерные времена – соперники выходили на бой, после чего победителю доставалась желанная добыча. Да и позднее было таково же. В мире Носителей – невозможная абсолютно вещь, оно и к лучшему, потому что он, Гортензий, все равно бы проиграл, он вовсе не боец, даже за собственное ускользающее счастье. А так остаются хотя бы воспоминания и сознание того, что после первого он непременно призван бы был вторым, утешение слабое, но лучше, чем ничего.

Они приземлились у пригласительного постулария на границе «Монады» – солнце уже двигалось к полуденному зениту, запоздали, пока объяснялись взаимно в благородстве чувств. Хватились, когда стало поздно совсем, и Навсикая, смотрительница «Одиссея», напомнила им, что давно пора в путь, и госпожа Понс уже трижды выражала по внутренней связи свое возмущение – куда это они подевались?

На вилле присутствовало гораздо больше людей, чем оба рассчитывали застать. На удивление, среди них оказался и младший сын Амалии Павловны, художник Ивар Сомов. Матери он вежливо кивнул, как бы давая понять: родственные отношения сейчас в расчет не принимаются. Загадочное дело! Подошедший Карлуша прояснил недоразумение:

– Это все защитники. Явились, лишь только узнали, что их дорогой поэт – беженец из Вольера. – Он нервно дергал себя при каждом слове за рыжий вихор на макушке, видимо, прибытие незваных защитников выбило его из колеи. – Игнат битый час их уламывал и улещивал, заверяя, что Тимофею ничто не грозит ни с нашей стороны, ни с чьей бы то ни было. Все равно сказали – ни шагу назад, то есть желают остаться на обсуждение, хотя бы свидетелями. Пришлось разрешить. Не в шею же гнать! Ну, с Иваром и Ниночкой вы знакомы, что естественно, – затем Карл подвел их к держащейся особняком парочке совсем зеленых юнцов: – Это Виндекс Лютновский, знатный кулинар, боюсь, что ненадолго, по его словам, пора завязывать с ребячеством. А это сеньорита Вероника Антонелли‑Вареску, да ты, Гортензий, помнишь ее отца – вы вместе поднимались на Везувий. Между прочим, с молодой дамы еще не снята опека обоих родителей, и свободой передвижений она обязана исключительно их непроходимой занятости. Отчаянная барышня!