Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

Кальмет в «Фигаро», 31 мая 1912 года:

«Я не ожидал, что придется вернуться к теме выступления в Шатле, но среди сотен писем, присланных мне читателями, что мне весьма польстило и доставило много удовольствия, пришло письмо от Дягилева, руководителя Русского балетного сезона, которое я ради объективности публикую.

Париж, 30 мая 1912 года:

„Сэр!

Я не могу в нескольких строчках защитить балет, явившийся плодом нескольких лет труда и серьезных исследований.

Принимая во внимание статью месье Ж.-Э. Бланша, опубликованную вами во вторник, кажется несложным довести до сведения публики мнение величайшего художника наших дней месье Огюста Родена так же, как и другого мастера, месье Одилона Редона, который был близким другом Стефана Малларме.

Во-первых, вот письмо, которое я получил от месье Одилона Редона:

„Сэр!

Радость часто переплетается с печалью. Испытывая наслаждение во время представления вашей труппы этим вечером, я не мог удержаться от сожаления, что моего прославленного друга Стефана Малларме нет с нами. В большей мере, чем кто-либо другой, он оценил бы это изумительное воплощение своей мысли. Я вспоминаю, как охотно Малларме всегда говорил о танце и музыке. Как счастлив был бы он, узнав в этом ожившем фризе, который мы только что видели, мечты своего фавна и плоды своего воображения, воплотившиеся в музыке Дебюсси, хореографии Нижинского и страстной цветовой палитре Бакста… Одилон Редон“.

А вот важный отрывок из статьи, опубликованной месье Огюстом Роденом (в „Ле Матен“. — Р. Б.):

„Никогда исполнение Нижинского не было столь значительным, как в его последней роли. Никаких прыжков — только позировки и жесты полубессознательной бестиальности. Он ложится, опирается на локоть, ходит на полусогнутых ногах, выпрямляется, движется вперед, затем отступает, движения его то медленные, то отрывистые, угловатые. Глаза его мерцают, руки вытянуты, ладони раскрыты, а пальцы сжаты, он поворачивает голову в сторону и продолжает выражать свое желание с нарочитой неуклюжестью, выглядящей вполне естественно. Полная гармония мимики и пластики тела, точно выражающего то, что подсказывает ум… Он красив, как красивы античные фрески и статуи: о такой модели любой скульптор или художник может только мечтать. Его можно принять за статую, когда при поднятии занавеса он лежит во весь рост на скале, подняв одно колено и держа у губ флейту. И ничто не может так потрясти, как последний его жест в финале балета, когда он падает на забытое покрывало, целует и страстно прижимается к нему…

Мне хотелось бы, чтобы эту благородную попытку оценили по достоинству, и театр Шатле, кроме этого гала-представления, организовывал другие просмотры с тем, чтобы художники могли приходить, черпать вдохновение и приобщаться к красоте. Огюст Роден“.

Хочу привлечь внимание к этим авторитетным мнениям и нашим упорным экспериментам, в ряду которых „Послеполуденный отдых фавна“ являет собой кульминацию. Верю, что наши труды заслуживают уважение даже у наших врагов.

Имею честь быть Серж де Дягилев“.

Не имею желания спорить с месье Сержем де Дягилевым, — продолжает дискуссию Кальмет, — он импресарио этого предприятия и просто вынужден считать составленную им самим программу очень хорошей. Должен признать, эта программа содержит прекрасные работы, и мы отмечаем только один „faux pas“. Но относительно этого „faux pas“ не может быть двух мнений…»

Сделав вывод, что мнение Редона может быть только его собственным, поскольку Малларме ушел в мир иной, где «мертвые покоятся в недрах земли», Кальмет напал на Родена, которого обвинил в том, что тот живет за счет налогоплательщиков в отеле «Бирон» (предоставленном ему в качестве студии в пожизненное пользование) и выставляет непристойные рисунки в бывшей часовне Сакре-Кер перед толпой истеричных поклонниц и самодовольных снобов. «Просто скандал, — заключает он, — и пора бы правительству покончить с этим!»

Полемика приняла политический характер, и подозрительные парижане, любившие находить самые фантастические объяснения всему происходящему, пришли к выводу, будто истинным объектом нападок Кальмета стал франко-русский союз. Нижинский всегда помнил волнения тех дней, последовавших за премьерой его балета.

Друзья Дягилева, балетоманы и все почитатели Русского балета сразу же приехали в отель «Крийон». Собравшиеся уже обсудили все, что следует предпринять, когда в комнату Сергея Павловича вошел проснувшийся после долгого сна Нижинский. Все вопросы были всесторонне рассмотрены. Приглашенные репортеры явились в отель в надежде поговорить с Дягилевым или увидеть Нижинского и разузнать их мнение по поводу атаки Кальмета. Пришли сотрудники русского посольства, они утверждали, что Кальмет использовал «Фавна» как предлог для нападок на политику французского министерства иностранных дел, Пуанкаре и русского посла Извольского, пытавшихся укрепить дружбу и союз между Францией и Россией. «Фигаро» и политическая группировка, которую представляла газета, придерживались другой линии в международных отношениях и, атакуя Русский балет, оказавшийся самой мощной пропагандой в пользу России, они, по существу, нападали на политику сближения с этой страной.

Поступило сообщение, будто от префекта полиции Парижа потребовали отменить следующее представление «Фавна» как «непристойное». Новость ураганом пронеслась по городу, повергнув всех в состояние крайнего волнения…

С невероятной быстротой слухи разрастались и распространялись по городу. Газета «Голуаз» вышла со статьей, требующей, чтобы зрителям принесли извинения. Антифавнисты, казалось, побеждали. Что предпринять в этом сугубо театральном конфликте, потрясшем всю публику?.. К вечеру еще ничего не было решено*[251], но стало известно, что Кальмет добился от полиции предписания отменить дальнейшие представления «Фавна». Немедленно были наведены справки, и Дягилеву сообщили, что последняя поза Нижинского-Фавна, лежащего на покрывале, вызвала протест со стороны полиции нравов. Тогда Дягилев и другие пошли на уступку и попросили Нижинского изменить это последнее движение, но тот отказался, сказав, что не видит в своей концепции никакого оскорбления общественной морали. Тем не менее на одно или два представления концовку балета слегка модернизировали, но без заметной разницы.

Повсеместно разразились горячие споры, и на Кальмета обрушилась буря протестов. Почитатели Родена оказались во всеоружии. Месье Пьер Мортье, редактор «Жиль Блаз», вставший на защиту скульптора, утверждал, что «Фавн» являлся лейтмотивом его искусства, и заявил, что вместо того, чтобы выгонять Родена, как предлагал Кальмет, государство должно пожизненно содержать его в отеле «Бирон», превратив его в музей Родена, чтобы он мог оставить свои работы Франции (что и произошло впоследствии).

Началась кампания в поддержку Родена, в которой участвовали наиболее влиятельные и авторитетные в художественном, литературном и политическом мире деятели Франции… Остальная парижская публика стремилась увидеть представление «Фавна», чтобы самим судить о спектакле, потрясшем до основания весь интеллектуальный мир. Однако попасть туда было поистине tour de force[252], поскольку билеты еще несколько недель назад были распроданы. Требовалось использовать все