Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

и медленно несет к своему пригорку. Соло виолончели присоединяется к флейте и арфе. Мимо проносятся обрывки знакомых мелодий. Фавн подносит покрывало к лицу, вдыхает его запах, затем расстилает его на земле, ложится, прижавшись к нему лицом, и, наконец, когда валторны с сурдинами и арфы на фоне тихих аккордов флейты завершают хореографическую поэму, он судорожным движением демонстрирует свое соединение с ним. И мы понимаем, что это его первый сексуальный опыт.

Зрители во время представления сидели молча, но в конце раздался ужасный шум, состоявший из свиста и аплодисментов. И было невозможно понять, что преобладает — одобрительные или оскорбительные возгласы. В прошлом случалось, что некоторые балеты русской труппы принимали более холодно, чем другие. Мы знаем, что дамы уходили во время первого представления «Князя Игоря» в Лондоне, но еще ни один балет не был освистан. Дягилев был «явно раздражен». Он поднялся на сцену. Нижинский не сомневался, что его постановка провалилась. Затем они услышали, как основная масса приверженцев сгруппировалась и стала кричать «бис». (Можно предположить, что это были преданная Валентина Гросс и ее друзья.) Отчасти для того, чтобы упрочить победу, а также, по-видимому, для того, чтобы дать возможность Нижинскому почувствовать себя счастливым и убедить его в том, что на его долю приходится больше благосклонных откликов, чем неодобрения, Дягилев отдал распоряжение, чтобы двенадцатиминутный балет повторили.

Париж, конечно, был уже хорошо знаком с музыкой «Послеполуденного отдыха фавна», и можно было ожидать, что кое-кто из критиков и зрителей с негодованием отнесется к попытке танцевать под знаменитую партитуру. В прошлом Дягилева уже обвиняли в кощунстве по отношению к Шопену, Шуману и Римскому-Корсакову, но никто из них не был французом. К тому же Нижинский демонстрировал настолько новый тип танца, установив более свободные отношения между танцем и музыкой, что некоторые зрители имели все основания заявить, что это вовсе не танец, поэтому они с Дягилевым с тревогой ожидали враждебной реакции. И тем не менее они были захвачены врасплох. В новой работе было много такого, что могло не понравиться: музыканты могли обвинить его в святотатстве, балетоманы — в уродстве, а респектабельные люди — в аморальности, если только их не осеняла мысль, что перед ними разворачивалось зрелище необыкновенной красоты — своего рода шедевр. Трудно сказать, в какой степени неблагоприятная реакция части публики объяснялась протестом, вызванным музыкой или хореографией, и в какой — финальным движением Фавна, имитирующим оргазм, но одно ясно, что если кому-то балет не понравился с самого начала, то он не нравился ему еще больше, когда он досмотрит его до конца.

Историки расходятся во мнениях по поводу точной природы финального эротического жеста Нижинского, который так или иначе был слегка смягчен после первого представления. Григорьев поясняет, что он был показан на последних репетициях точно так же, как на премьере, и что Дягилев, которого предупреждали, что этот жест произведет шокирующее впечатление, тем не менее отказался изменить его. Предположение князя Петра Ливена, основанное на информации, полученной от князя Аргутинского, будто этот жест во время премьеры был случайным и объяснялся тем, что разбилась одна из стеклянных гроздей винограда*[245], прикрепленных к бедрам Нижинского, безусловно, неверно, так как бедра танцора обвивали листья, а не виноградины, к тому же они не были сделаны из стекла. Эта история, скорее всего, берет свое начало из какой-то выдумки Дягилева. Мадам Мари Рамбер так описывает хореографию: Фавн опускается на покрывало, его руки скользят вниз по его краям, затем он производит едва заметный толчок бедрами. Из фотографии финала, помещенной в чрезвычайно редкой книге «Le Prelude a I’Apres-midi d’un faune»[246], опубликованной Полом Ирибом в 1914 году, мне стало ясно, что во время премьеры руки Нижинского скользнули под его тело, как бы намекая на мастурбацию. Неопубликованная акварель Валентины Гросс, показывающая более позднюю стадию этого движения, подтверждает мою точку зрения. Последний жест Нижинского мало гармонировал с хореографией балета, и последующее изменение, возможно, пошло на пользу.

Отзывы в прессе были в большинстве своем благожелательными, а «Комедья», ежедневная газета, освещавшая события театральной жизни Парижа и провинции, не только поместила на первой странице статью в три колонки, написанную издателем Гастоном де Павловски, ревностным приверженцем Русских балетов, с фотографиями танцоров и пространными цитатами из поэмы Малларме и с тремя (довольно слабыми) иллюстрациями Мане, а на второй странице еще одна фотография сцены во всю длину, на которой запечатлены декорации Бакста и восемь исполнителей, а также еще две статьи Луи Вюйемена и Луи Шнейдера. И все они были единодушны в своих похвалах.

Однако среди дружного одобрительного хора, словно гром, прогремело одно исключение. Кальмет, всесильный редактор «Фигаро», откровенно заявил о том, что он шокирован. Вместо того чтобы напечатать статью Брюсселя, он поместил на первой странице свою статью, осуждающую балет.

Кальмет. «Фигаро», 30 мая 1912 года:

UN FAUX PAS**[247]

«Читатели не найдут на привычном месте на театральной странице отзыв нашего уважаемого сотрудника Робера Брюсселя на премьеру „Послеполуденного отдыха фавна“, хореографической картины Нижинского, поставленной и исполненной этим удивительным артистом.

Я не допустил, чтобы она была напечатана. Нет смысла судить здесь о музыке Дебюсси…» [и т. д. и т. д.]

Однако не сомневаюсь, что читатели «Фигаро», побывавшие вчера в Шатле, присоединятся к моему протесту против самого невероятного из виденных ими зрелищ, которое нам предложили под видом серьезного спектакля, претендующего на принадлежность к высокому искусству, гармонию и поэтичность.

В действительности же те, кто произносит такие слова, как «искусство» и «воображение» применительно к этому произведению, должно быть, издеваются над нами. Это и не прелестная пастораль, и не произведение, исполненное глубокого смысла. Перед нами не знающий стыда фавн, чьи движения грязны и животны, а жесты столь же грубы, сколь непристойны. И не более того. Заслуженными свистками была встречена столь откровенная мимика этого звероподобного существа, чье тело уродливо, если смотреть на него спереди, и еще более отвратительно, если смотреть в профиль*[248].

Приличные люди**[249] никогда не примут такой животный реализм.

Месье Нижинский не подходит для такой роли; не привыкший к подобному приему, он взял реванш четверть часа спустя, великолепно исполнив «Призрак розы», восхитительно задуманный месье Ж.-Л. Водуайе.

Публике следует показывать именно такого сорта зрелища, которые отличают очарование, хороший вкус, esprit frangais[250] [и т. д. и т. д.].

Дягилев собрался с силами для контратаки. В тот же день он доставил Кальмету свой ответ с двумя приложениями, которые редактор «Фигаро» из чувства справедливости или, возможно, из желания