Медноголовый - Бернард Корнуэлл

— То, что генерал слёг, по крайней мере, позволило ему сосредоточиться на нашем деле. — довольно поведал Пинкертон, — Так что получай свои вопросы.

Он протянул Натаниэлю свёрток. Вопросы генерала к Адаму, так же, как и фальшивое донесение Адама перед тем, было зашито в клеёнку. Натаниэль принял свёрток и опустил в карман. Он носил старый синий мундир брата, висевший на нём складками, как на вешалке.

— Нам надо знать всё об обороне Ричмонда. — продолжал Пинкертон, — Дело идёт к полноценной осаде, Нат. Наши пушки против их укреплений, и ваш друг должен указать нам форты, которые слабее других.

Он посмотрел на Джеймса:

— Хлеб свежий, Джимми?

Джеймс, не слыша начальника, потрясённо уставился на страницу лежащего перед ним ричмондского «Экзаминера»:

— Надо же, а я и не знал…

— Джимми?

— Генри д’Эмон скончался. — сообщил в никуда Джеймс, — Надо же, а я и не знал…

— Кто-кто? — спросил Пинкертон.

— В возрасте восьмидесяти лет! Хороший возраст для дурного человека.

— Да кто он такой-то, Джимми?

— Генри д’Эмон. — повторил Джеймс так, словно имя всё объясняло, глядя на газетные строки, — Конец целой эпохи, не меньше. Пишут, что умер во сне. Ловкач из ловкачей был.

Натаниэль застыл, как громом поражённый. Умер Генри д’Эмон. Может, это был другой д’Эмон, не тот, что послал Натаниэля сюда? Однофамилец?

— А почему ловкач? — полюбопытствовал Пинкертон.

— Обман он возвёл в ранг искусства, и овладел этим искусством в полной мере. — с ноткой восхищения растолковал Джеймс. Как христианин он не одобрял д’Эмона, но как адвокат завидовал ему белой завистью, — Единственный, с кем Эндрю Джексон[13] отказался драться на дуэли. Вероятно, потому что к тому времени на счету д’Эмона уже имелось шесть убитых в поединках противников. Смертельно опасен, что с пистолетом, что со шпагой. Что в зале суда, кстати. Судья Шоу мне как-то рассказывал, что д’Эмон похвастал ему однажды, мол, в общей сложности послал на виселицу человек шесть, заведомо зная, что они невиновны. Шоу был шокирован, но д’Эмон только посмеялся. Дескать, дерево свободы поливают кровью, а разницы, чья это кровь: виновных или невиновных, нет.

Джеймс покачал головой:

— Д’Эмон утверждал, что наполовину француз, а Шоу уверял, что он на самом деле был сыном Томаса Джефферсона[14]. Но я уверен, что это пустые сплетни. — спохватился он, — Людям нравится придумывать всякую чепуху. Что ж, теперь он предстал перед верховным судией. Джеффу Дэвису будет его недоставать.

— Почему?

— Они были повязаны между собой, как воры. Д’Эмона молва называла серым кардиналом Дэвиса.

— Тогда возблагодарим Господа за то, что сукин сын остывает в своей постели. — весело произнёс Пинкертон, — Так что насчёт хлеба, Джимми? Свежий?

— Да, шеф. Очень свежий.

— Оттяпай мне горбушку, будь добр. И ножку куриную я, пожалуй, съем. — жуя, он повернулся к Натаниэлю, — Переправлять тебя будем через Джеймс-ривер. Пара часов прогулки до Питерсберга, а оттуда на север. Как, справишься?

— Уверен, сэр. — отрапортовал Старбак, дивясь тому, насколько бодро прозвучал ответ.

Потому что бодрости отнюдь не испытывал. Наоборот, голова его шла кругом, и тошнило от ужаса. Д’Эмон мёртв. И к кому в Ричмонде в таком случае Натаниэлю обратиться? Кто подтвердит, что Старбак не дезертир? Натаниэль вдруг отчаянно замотал головой. Ему нельзя возвращаться! Только д’Эмон знал, зачем Старбак перешёл линию фронта, следовательно, смерть седого делает Натаниэля дважды перевёртышем, дважды предателем. Без д’Эмона ему никогда не вернуться в Легион.

— Ты нервничаешь, Нат, — мягко констатировал Пинкертон, — Из-за возвращения, да? Волнуешься?

— Пройдёт, сэр.

— Не сомневаюсь в этом. Все мои лучшие агенты нервничают. Лишь дуралеи не чувствуют страха перед опасным дельцем вроде тайного похода на Юг.

Шотландец выпрямился и недоумённо прислушался. Где-то далеко громыхали пушки.

— Это канонада? — спросил Пинкертон, — Или опять гроза?

Он подошёл к окну и широко его распахнул. Пушечная пальба раскатисто гремела вдали, затихала и усиливалась, поддержанная новыми батареями.

— Может, пушкари тренируются? — с сомнением предположил Пинкертон.

— Дайте мне коня, и я мотнусь посмотрю. — вызвался Натаниэль.

Старбаку до зарезу требовалось побыть одному, чтобы собраться с мыслями и решить, что делать дальше теперь, когда его покровитель отдал Богу душу. Ему представился д’Эмон, лежащий на кровати с ехидной усмешкой на мёртвых устах в ветхом, рассыпающемся от старости и сырости доме. Возможно, седой оставил записку, выгораживающую Старбака? Почему-то Натаниэлю это казалось маловероятным, и его продрал, несмотря на жару, холодный озноб.

— Возьми мою лошадь. — предложил Джеймс.

— Но к шести будь здесь, как штык. — предупредил Пинкертон, — В шесть придёт парень, который перевезёт тебя через реку.

— К шести, так к шести. — кивнул Натаниэль и, томимый страхом и неопределённостью, побрёл в конюшню.

Пинкертон занял его стул и занялся остатками курицы:

— Славный юноша у тебя брат, Джимми. Славный, только очень уж чувствительный.

— Всегда этим отличался. А табаком с алкоголем усугубляет природную слабость своей нервной конституции.

Пинкертон лукаво ухмыльнулся:

— Я ведь ими тоже не пренебрегаю, Джимми.

— Вы — крепко сложены, сэр, а мой брат субтилен. Такие люди, как мы с вами, сэр, страдают от болезней печени, почек, желудка. Такие же, как мой брат, склонны к заболеваниям нервического характера. Он в этом похож на нашего отца.

— Эх, здорово быть образованным. — позавидовал Пинкертон с набитым ртом, не обращая внимания на звуки канонады, — А вот моя бабушка, царство ей небесное, часто говаривала, что нет на белом свете хворобы, которую не излечил бы глоток доброго виски. Ты с ней, возможно, не согласишься, Джимми, но она прожила долгую жизнь и на здоровье не жаловалась.

— Почему же не соглашусь? — хмыкнул Джеймс, — Ни один разумный человек не станет отрицать целительную силу спиртного, но прискорбно, когда его хлещут, как воду.

— Ты имеешь в виду брата?

Джеймс вздохнул:

— Нат — заблудшая душа. Он свернул не на ту дорожку и слишком долго по ней прошёл, прежде чем одумался. Теперь ему придётся долго идти в обратном направлении и лишь тогда ему откроется путь к спасению.

— Ну да, ну да. — пробормотал Пинкертон.

Он не любил, когда его начальника канцелярии прошибало на проповеди. При этом шотландец отдавал себе отчёт, что редкие приступы душеспасительной словоохотливости Джеймса — невеликая цена за тот идеальный порядок, который майор Старбак навёл в делопроизводстве службы.