Чья-то любимая - Лэрри Макмуртри

А потом твердо решила, что единственный выход для меня – найти Голдину работу, и этим я и занялась.

Бедняжке Голдину так дико со мной не повезло! Но он, по-видимому, этого так никогда и не понял. Наверное, это в какой-то мере объясняет наши с ним интимные отношения, мне постоянно приходилось ощущать их фальшь. Но так уж все у нас с ним сложилось, и какое-то время так оно все и тянулось. Голдин все время испытывал чувство неуверенности, свойственное трудяге, который пребывает в постоянном страхе, что его женщину у него отнимет его шеф – парень с мозгами. Да и кто мог бы Голдина осуждать? Я пробовала убедить его, что никаких оснований для плохих предчувствий у него нет. Тем не менее, чувство надвигающейся опасности, охватившее Голдина, было вполне оправдано. Сердце у него было доброе, да и как мужчина он был в полном порядке. Он ушел от меня рыдая и ругаясь, но чемодан свой все-таки оставил у меня. Правда, потом ему пришлось посылать за ним приятеля – сам Голдин был очень гордым. Тем не менее, я за него не беспокоилась и не очень расстраивалась. Он всегда без труда найдет себе женщину, которая будет его по-настоящему уважать.

У Бо, разумеется, были свои собственные проблемы: он был невысок ростом, а голова – слишком умная, и при этом никакой сексуальной уверенности в себе. Его нередко видели в округе со многими женщинами, но я лично сомневаюсь, чтобы он с кем-либо из них вообще спал. Бо повез меня в «Бистро», очень фешенебельное место. Попадая в такое фешенебельное место, я всегда немножко теряюсь, именно там я начинаю понимать, какой странной я кажусь всем меня окружающим и насколько безразличны мне все эти стили моды и образы жизни. За всю свою жизнь я красиво одевалась ну раз десять, если не меньше. Мне было просто противно ломать голову над тем, что мне лучше надеть. И решение это я всегда оставляла на самый последний момент, и в результате хватала, что под руку попало, а не то, что надо. Чтобы скрыть от Бо, как я сверх всякой меры всполошилась на этот раз, я ему сказала, чтобы он больше не носил галстук-бабочку, которым он всегда так гордился, а я – просто ненавидела.

Бо методично осматривал зал, чтобы увидеть, нет ли среди присутствующих важных птиц.

– Я ношу такие галстуки, потому что они обескураживают, – сказал он. – Человек с галстуком-бабочкой кажется простодушной деревенщиной.

На первый взгляд можно было подумать, что сейчас Бо в своем обычном состоянии и полностью владеет собой. Тем не менее, я знала, что на самом-то деле он очень нервничает. Ощущение напряженности, с которым Бо жил всегда, у него было даже сильнее, чем у меня. Нагрузки у нас, по сути, никогда не были одинаковыми. Сейчас я вдруг подумала, попытается ли Бо со мной переспать. Он у меня всегда вызывал какое-то странно интригующее чувство, и мне было любопытно, как бы он стал себя вести. В этом любопытстве было нечто сексуальное, пусть не ярко выраженное, но тем не менее. Я с интересом наблюдала, как Бо отдал точные распоряжения официанту и тот подал нам мидии и белое вино.

При всем при этом говорил Бо только о делах, возможно именно потому, что нервничал. Он рассказывал мне о купленных им книгах, о проектах новых фильмов, которые у него имеются прямо сейчас, и я, по его словам, вполне готова для работы с ними в качестве постановщика.

– Шерри вас ненавидит, – сказал Бо, когда в разговоре всплыло название «Одно дерево».

– Я это знаю, но не об этом сейчас речь, – сказала я. – Мы говорим не обо мне, а о фильме, а это Шерри, скорее всего, совершенно не беспокоит. По крайней мере, не сейчас. А мне нужно только одно – чтобы у актеров был достойный перерыв.

Бо пожал плечами.

– Ненависть к вам, возможно, помогает ей справиться со своей печалью, – сказал он. – Иногда люди благодаря этому выживают.

– Так что же тогда делать мне? – спросила я. – Кое-кто из актеров возлагает на наш фильм большие надежды.

Бо на мой вопрос не ответил. Вместо этого он, наверное, целый час опутывал меня тонкими нитями блестящей беседы, сплетая очаровательный кокон из слов, наблюдений, замечаний по поводу нашей еды, критических высказываний о ставящихся фильмах, о природе женщины. Он даже быстренько составил перечень художников, творения которых напомнили ему мои глаза. Не знаю, каким образом Бо умудрялся при этом методично поглощать еду, никак не меняя ритма своих сентенций. Меня его ловкость прямо заворожила – своим дыханием Бо управлял как опытный певец.

Мы продолжали беседовать, уже добравшись до самого моего дома. Как бы между прочим, Бо во время нашего разговора раза два будто бы вскользь сделал мне предложение. И каждый раз, когда он об этом заговаривал, те мгновенные всплески, которые я ощущала, тут же пропадали. Нет ничего более абстрактного, чем разговоры о браке без реальных физических отношений между теми, кто в него вступает. Так, по крайней мере, воспринимаю это я. Бо нужно было сначала предпринять что-нибудь другое. Но, с другой стороны, вполне возможно, что он затеял весь этот разговор, чтобы ему было легче обойти то, чего ему, вне сомнения, совсем не хотелось. И дойдя до моего дома, мы расстались без особых волнений. Правда, я все равно ощущала какое-то беспокойство, потому что весь этот вечер что-то интересное и вполне возможное то приближалось ко мне, то ускользало, и так ни во что и не вылилось.

Утром позвонил мистер Монд. Голос его совершенно не походил на тот, который я знала, словно его владелец – мистер Монд перебрался на другую планету.

– Приходите-ка ко мне сюда, моя милочка, – сказал мистер Монд с полнейшим безразличием.

– Все это недовольство, с которым не пришлось столкнуться, вы сами знаете, – добавил он. – Я до вчерашнего дня и понятия не имел о том, что там происходит. Я хочу, чтобы вы поскорей приехали сюда.

Увидеть своими собственными глазами, как катастрофически угасает мистер Монд, мне совсем не хотелось, но, конечно же, пришлось к нему поехать.

Когда я приехала, он велел подкатить его кресло к бассейну, на кромке которого стояли все его телефоны. Тут мистер Монд провел самые лучшие дни за последние пятнадцать лет своей жизни. Думаю, самые лучшие – во всех отношениях. Все то время, что я его знала, это было его излюбленное место – крохотный бассейн с водой посередине красивой зеленой лужайки, над которой нависают деревья, а цветы и трава всегда свежие после поливки.

Сейчас это прекрасное место нисколько не изменилось, изменился сам мистер Монд. Мне было больно видеть, как смертельная бледность поглотила тот загар, который столь тщательно культивировал мистер Монд целых пятнадцать лет, предпочитая не делать ничего другого, кроме как загорать. На самом-то деле загар с его кожи сошел не совсем, просто под ним явно проступала глубокая смертельная бледность, как бы накладывая на всю кожу какие-то тени – черные неровные пятна резко обозначались на его руках. Мистер Монд как-то рассеянно взял мою руку и задержал ее в своей. Почти так, как это недавно делал Джо. Живая ткань, еще остававшаяся у него на косточках пальцев, была совсем мягкой. Теперь, когда лицо мистера Монда начало терять привычную для него мясистость, стал почти выпукло проступать его череп. А его огромных размеров челюсть, о которую, как рассказывал Джо, однажды якобы здорово стукнулся какой-то низкорослый актер, да так, что свалился наземь, сейчас совсем отвисла на грудь, потому что шея мистера Монда уже так ослабла, что не могла эту челюсть даже подвинуть. Так и лежала эта огромная челюсть у него на груди, отчего голова мистера Монда склонилась на один бок. И чтобы посмотреть ему в глаза, мне пришлось тоже наклонить голову набок. Поразительно! Я невольно вспомнила лошадиную челюсть, которую я как-то нашла в поле возле Мендосино.