Чья-то любимая - Лэрри Макмуртри

– Мы что-нибудь сделали не так? – спросил он, будто задавая этот вопрос себе самому, пытаясь понять, какая социальная ошибка могла вызвать такое несчастье.

– Нет, нет, ничего плохого не случилось, – сказала я, и это была чистая правда. Сейчас я чувствовала себя много лучше.

– Вытрите свою книжку, – сказала я.

Таб обрадовался, что может чем-нибудь себя занять. Хотя, наверное, из-за меня эта книжка стала ему почти противна, как будто она каким-то образом была повинна в моих слезах.

Я плачу мало; слезы не любила никогда. С одной стороны, мужчины при виде их всегда чувствуют себя такими виноватыми и настолько теряют уверенность в себе, что куда легче любые слезы сразу же подавить. И подобные приступы сентиментальности у меня обычно случаются лишь тогда, когда я в полном одиночестве.

Справившись наконец с воспоминанием о Дэнни, я выпила чаю. К моему полному замешательству, по щекам моим все еще текли слезы. У меня было такое чувство, будто слезные железы вышли из-под моего контроля, как моющая часть дворника на ветровом стекле автомобиля. Кто-то внутри меня все нажимал и нажимал на кнопку слезного механизма. И мне не оставалось ничего другого, как попытаться объяснить Табу в чем дело.

– Вам никоим образом не следует относить это на свой счет, – сказала я. – Когда-то у меня был приятель, который все свое время тратил на то, чтобы читать книжки про разные реки. Эта книжка напомнила мне о нем, вот и все.

– У меня уйма книг про разные реки, – сказал Таб, словно это было одно-единственное замечание, которое он мог сделать в этой ситуации.

– На самом-то деле, он был писателем, этот мой давний приятель, – сказала я. – Он написал роман под названием «Неугомонная трава».

Выражение лица у Таба вдруг резко изменилось.

– Дэнни Дек? – переспросил он. – Вы его знали?

Он зашлепал в проходы между полками и через минуту вернулся, держа в руках книгу Дэнни.

– Доуг нашел ее в Сан-Франциско, – сказал он. – Она с надписью.

Я никогда толком этой книги не видела, мне не хотелось на нее смотреть даже сейчас. Дэнни исчез всего через пару дней после ее выхода в свет. Он утонул в Рио-Гранде, как считали все. Во всяком случае, там нашли его припаркованную машину. Я никогда не знала, что по этому поводу думать. Разве только одно – что бы он там с собою ни сделал, все равно в этом отчасти была виновата я, потому что я предала нас обоих, хотя Дэнни прекрасно понимал, что я ничего изменить не могла. И все-таки мне ни разу не захотелось прочитать эту книгу. Дэнни сам прочел мне большую ее часть, сидя на матрасе в нашей комнате. И меня это вполне устроило.

Но теперь, когда Таб положил эту книгу здесь, передо мной, я ее открыла. И увидела на первом месте крупный неровный почерк Дэнни. Надпись гласила: «Ву, единственному, кто победил меня в пинг-понге семнадцать раз подряд. В знак дружбы. Дэнни».

– Но я этого человека знала, – сказала я. – Я знала этого By. Как же он мог эту книгу продать?

Таб пожал плечами.

– Может быть, он умер, а книгу продала его вдова, – предположил он. – Она ведь стоит немалых денег.

– Сколько?

– Где-то долларов сто.

Я перевернула книгу и взглянула на портрет автора. Вот он весь тут, слишком нарядный и потому чопорный. В чем-то очень похож на меня – не удивительно, что у нас отчего не вышло. Разница только в том, что Дэнни был бесконечно щедрее меня. Я вернула книгу Табу. Честно говоря, из всех моих романов это, пожалуй, единственный, который не вызывал у меня никаких скверных чувств, хотя он так до конца и не состоялся.

Мне даже вспомнилось, как я тогда от Дэнни уходила. Было раннее утро, и все покрывал типичный санфранцисский туман. Мне очень хотелось треснуть Дэнни за то, что он вызывает во мне такую любовь, а сам меня никак не удерживает. Но в то же время я твердо решила уйти. И из всех моих расставаний это было единственным, не вызвавшим ни горечи, ни чувства мести. И все-таки, если бы Дэнни тогда стал говорить мне горькие слова, или решил бы мне отомстить, или же обвинил меня в том, что полностью соответствовало действительности, наверное, я бы с ним осталась. После этого прошло несколько недель, и я уехала в Европу с другим мужчиной. Долгое время я вообще не знала о том, что Дэнни пропал. К тому времени жизнь моя понеслась с такой скоростью, что у меня не было ни единой свободной минутки, чтобы почувствовать истинную печаль. Мне даже некогда было решить – верю я в его смерть или нет.

– Вы хотите взять эту книжку? – спросил Таб. – То есть я хочу сказать, поскольку вы его знали. Возьмите безо всяких денег.

– Да о чем это вы говорите? – воскликнула я. – Вы ведь сами только что сказали, что она стоит сто долларов.

Таб засмущался и опустил свою большую голову.

– Ну, чисто технически, – сказал он. – А на самом-то деле книжки должны принадлежать тем, кому они нужны.

Тогда зачем Вам, мистер Макдувел, нужно так много книг? – могла бы спросить я, но не спросила. Пусть у людей будут их собственные нужды. Зачем, к примеру, мне был нужен такой мерзкий тип как Оуэн Дарсон?

– Нет, большое вам спасибо, – сказала я. – Эта книжка может значить гораздо больше для кого-нибудь, кто ее автора не знал совсем, кто ее просто прочтет и по-настоящему полюбит.

В ту ночь, после того как Джо заснул, я спустилась с холма к себе и стала рыскать по своим ящикам. Я хотела разобрать пачки своих рисунков, чтобы найти те, где был нарисован Дэнни и наша комната в Сан-Франциско. Ничего найти я не могла. Они должны были быть где-то тут, но над ними лежало слишком много лет прожитой жизни, и годы эти никак не отделялись от других. Когда я начала искать эти рисунки, мне подумалось, что, наверное, очень забавно вот так, несколько дней, пожить в одних воспоминаниях. Ведь реальное настоящее было таким неподдающимся! Но вскоре мне все надоело. Единственное, что из всего этого вышло, свелось к тому, что я стала остро переживать отсутствие своего сына: рисунки с ним я находила везде и повсюду. А он по-прежнему был в Нью-Мексико.

Я разглядывала рисунки, на которых изобразила сына, когда позвонил Голдин. Он был пьян. Я не знаю, откуда он звонил. И хотя в этом не было абсолютно никакого смысла, мы пререкались по телефону почти два часа. Мне хотелось биться головой об стену за то, что я так по-идиотски позволила себе ввязаться в эту историю. В конце разговора я сказала, что он может прийти, потом очень об этом пожалела и стала его ждать, чтобы сразу же оттолкнуть. Он заснул у меня на кушетке. Наутро Голдина там не было. Позже, от одного нашего общего друга я узнала, что его остановили на шоссе за вождение машины в нетрезвом состоянии. Голдин же покрыл полицейского нецензурной бранью и был вынужден остаток ночи провести в кутузке. Когда он мне после этого снова позвонил, дня через три или четыре, голос его был таким извиняющимся и робким, что я на какое-то время поддалась.