Апокриф - Владимир Гончаров

Нигде, даже на въезде в город, их больше не останавливали и не проверяли. Впрочем, такой проверки Тиоракис и не боялся. Документы у всех были в порядке. А чтобы увидеть в сидящем на заднем сидении пассажире боевика с огнестрельным ранением, — это нужно было быть ясновидящим. В ясновидение Тиоракис не верил.

Несколько дней до отъезда в Баскен Крюк провел дома у Тиоракиса, только не в родительской квартире, а в другой, в Северо-Восточном дистрикте, снятой Тиоракисом еще весной по совету Стаарза.

Причиной к тому послужила некая семейная проблема, которой Тиоракис поделился со своим куратором…

Госпожа Тиоракис проявляла все большее беспокойство относительно образа жизни сына, который слишком часто, и слишком надолго, по ее мнению, исчезал из дома. Она была вполне современной женщиной и понимала, что молодой человек в таком возрасте уже не особенно нуждается в материнской опеке и может оказаться полностью погруженным в собственные интересы, связанные и с женщинами, и с друзьями, и с зарабатыванием денег… Однако, материнское чувство так просто не отринешь. Трудно привыкнуть к неожиданным, иногда без предупреждения, многодневным отлучкам даже вполне взрослого чада, тяжело заснуть, пока не услышишь хлопок входной двери, возвещающий, что ребенок (Да, да! Для нее он всегда — ребенок) вернулся в родные стены из такого опасного внешнего мира; нелегко выслушивать уклончивые ответы сына на вопросы, рожденные беспокойным материнским сердцем; непросто принять даже самые горячие заверения мальчика (Да, да! Именно мальчика!) от том, что с учебой в университете у него все в порядке, когда решительно невозможно понять, как он находит время для занятий, подолгу пропадая неизвестно где и неизвестно с кем.

Тиоракис со своей стороны хорошо понимал, что мучает мать, но посвятить ее в секреты своей жизни тоже не мог.

— Вы знаете, Ансельм, — после некоторого раздумья посоветовал Стаарз, — вам нужно уехать от матери. Ну, я имею ввиду, — жить отдельно.

— Да она с ума сойдет! — возразил Тиоракис.

— Скажем так, будет нелегко, — продолжил развивать свою мысль старый оперативник, — но это будет один раз. А потом ваша мама неизбежно смирится с тем, что вы живете своим домом, и ей станет легче. Этим как бы многое выносится за скобки. Некоторым образом, снимается инстинкт ответственности за птенца, вставшего на крыло и покинувшего гнездо. Вы меня понимаете?

— Смутно.

— Ну, это от недостатка семейного опыта. Скажу по себе. Пока мой собственный сын жил дома, моя жена ни ему, ни мне покоя не давала. Все воспитывала, контролировала и дознавалась: что, где, когда и с кем. Пока он не свинтил. А как свинтил, попричитала, конечно, но через неделю уже — как рукой сняло. Нет и нет. Только когда приедет изредка в гости — в почетный угол его, кормить и никаких лишних расспросов. В общем, настоятельно рекомендую…

У «конторы» нашлась на этот случай подходящая квартирка, с виду самая обыкновенная и не больно-то презентабельная, но зато надлежащим образом оборудованная, в которой и сам Тиоракис мог чувствовать себя, хотя и не очень приватно, однако, в относительном покое, а все ходы его возможных и весьма опасных гостей оказывались под наблюдением и контролем.

И в самом деле, госпожа Тиоракис поначалу восприняла идею сына кинуться в самостоятельное плавание по бытовому морю — в штыки. Прежде всего, ей стали мерещиться разного рода хищницы, только и мечтающие завладеть ее таким наивным, таким способным, таким красивым и таким желанным для всех особей женского пола мальчиком. Причем это наглое завладение, как ей мыслилось, неизбежно должно было причинить ущерб успешному окончанию любимым сыном университетского курса и хорошему началу его карьеры. Кроме того, совершенно самостоятельная жизнь могла поставить под удар здоровье ребенка. Опасность сия простиралась от заурядного гастрита, который он непременно должен был заработать, будучи отлучен от материнского стола, до разного рода неприятностей, кои могли проистекать от неосторожного общения все с теми же хищницами. Наконец, снимать жилище, — это просто дорого и совершенно непрактично, при наличии, можно сказать, целыми днями свободной родительской квартиры. Были и другие более мелкие возражения.

В отсутствие хоть какой-то возможности рассказать матери все как есть, Тиоракису пришлось разыграть для нее небольшое представление, как он это неоднократно делал в детстве, когда ему хотелось чего-то добиться от родителей.

Во-первых, он «оскорбился»(настолько сильно, чтобы дать маме почувствовать серьезность своей «обиды», но не настолько, чтобы просто уйти, хлопнув дверью). Затем он стал давить на все доступные ему рычаги: от довольно грубой, но при этом вполне искренней (такой парадокс возможен) лести, до обращений к родительскому честолюбию. Вкратце, получалось что-то вроде: ты — такая умная, такая прогрессивная, такая все понимающая и такая любящая мама, — и вдруг отказываешь в элементарном доверии взращенному тобою же и в твоих же замечательных принципах чаду, каковое чадо, кстати, за последние годы, ничем не посрамило чести семьи, являя всем образом своей жизни и поведения самые веские доказательства собственной совершенной взрослости и ответственности, что в совокупности дает все основания благословить его (чадо) на несколько большую степень самостоятельности.

Во-вторых, он основательно успокоил терзания госпожи Тиоракис по поводу уязвимости ее сына со стороны охотниц за неопытными молодыми людьми. С некоторой (хорошо отмеренной!) долей смущения, он несколько шире, чем когда-либо ранее, приоткрыл перед матерью дверцу в тайное хранилище его собственных альковных тайн и, оценив ее реакцию, добавил в это блюдо пару щепоток легкого цинизма. Результат оказался вполне положительным. Мать, как бы осуждающе, но, по сути, одобрительно покачав головой из стороны в сторону, ласково толкнула сына ладонью в лоб и произнесла: «Котяра! Вот ты кто! Весь в отца!» Похоже, она поверила, что несвоевременный семейный плен отпрыску не грозит.

Дальше пошло легче. Тиоракис довольно быстро убедил мать, что медицински он весьма просвещен и хорошо знает, как следует избегать разного рода сопутствующих активной мужской жизни болезней, включая нежелательные беременности подружек. Что касается гастрита, — то он скорее заработает сей недуг, будучи вынужден постоянно сбегать из родительской квартиры, которая хотя и свободна почти весь день (как справедливо заметила мама), но вот вечером и ночью семейное гнездо столь же регулярно занято, в то время как он, Тиоракис, именно днем добросовестно учится в университете, а вот на все остальное (тут он позволил себе отчасти смущенную, но не лишенную некоторой глумливости улыбку) у него остаются как раз-таки вечер и ночь. «Не будучи анахоретом, — подытожил Тиоракис, — я хочу иметь место, где бы мог свободно и в удобное для меня время встречаться с моими друзьями. Свободно и для них, и для меня, и для тебя, мама. У меня нет желания причинять тебе лишнее беспокойство. Мне представляется, что для всего этого я уже достаточно взрослый. Не уподобляйся, мамуля, женщинам, которые опекают своих сыновей до старости. Это недостойно ни тебя, ни меня. Что касается денежной стороны вопроса, то ты знаешь — я умудряюсь неплохо подрабатывать и как-нибудь справлюсь. Ну, а не справлюсь — вернусь к тебе под крылышко. Примешь?»

В общем — уговорил.

Стаарз, как водится, оказался абсолютно прав. Оторвавшись от родительского дома, Тиоракис получил гораздо большую свободу действий и избавился от докучливой необходимости всякий раз придумывать для обеспокоенной матери оправдания тому труднообъяснимому со стороны образу жизни, который диктовало ему его же тайное поприще…

Именно в эту квартиру со всеми необходимыми по игре предосторожностями Тиоракис привез раненного Крюка.

Крюк был образцовым, мужественным больным. Он терпеливо сносил болезненные перевязки, не капризничал и не требовал к себе никакого дополнительного внимания, железно соблюдал все требования конспирации, так, что никто из соседей Тиоракиса не мог заподозрить, что в помещении находится еще кто-то, кроме квартиросъемщика. Тиоракису пришло в голову, что Крюк в целом ведет себя так, как мог бы вести, ну, скажем, заболевший старший брат, которому неудобно, что он свалил на голову младшего заботы о себе, и делает все возможное, чтобы эта обуза не была слишком обременительной и не очень мешала братишке жить. На второй день пребывания у Тиоракиса Крюк даже инъекции антибиотика стал делать себе сам и высказал беспокойство, что необходимость ухода за ним может помешать Тиоракису в учебе. Тиоракис мысленно выпучил глаза от удивления, а вслух довольно холодно заметил, что его уже и мать достала своими причитаниями по этому поводу и что, дескать, не хватало еще только выслушивать нотации в этом смысле от товарищей борьбе. На самом же деле он был до определенной степени тронут подобным отношением к себе человека, которого сам до настоящего времени, скорее всего, ненавидел и числил в ряду главных для себя опасностей. Одновременно Тиоракис начинал понимать, что, по-видимому, не ошибся, выбрав для своей партии неожиданное продолжение, и что та зловредная вражеская пешка, которая раньше чудовищно мешала ему, создавая постоянную угрозу и закрывая путь вперед, теперь может превратиться в союзника и открыть дорогу для прорыва прямо в тыл противника, на последнюю горизонталь доски.