ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

Тесная советская зона граничила с жилой территорией немецких военнопленных. Их насчитывалось поболее двух тысяч постоянного состава — все больше из армии Паулюса, плененной под Сталинградом. Сверх того, еще одна тысяча пленных считалась переменной величиной и числилась как контингент пересыльный, временный. Лагерь в Кобрине служил, таким образом, как бы сортировочным пунктом военнопленных. Прежде всего, здесь отбирали лучших специалистов для всех четырнадцати Кобринских промышленных предприятий, а параллельно выискивали и отсеивали эсэсовцев, карателей, участников команд поджигателей. Эти подлежали передаче военно-политическим органам для следствия. По слухам, их потом передавали в особые суды и по вынесении им приговоров к 15 — 20 — 25 годам заключения посылали в спецлагеря на островах в Северном Ледовитом океане (например, Новая Земля), на медные рудники Джезказгана или на рудники урановые, где уже вовсе не оставалось никакой надежды уцелеть. Военнопленные панически боялись угодить в такой роковой этап, старались притерпеться к голодному Кобринскому быту и даже ухитрялись выполнять жесткие нормы выработки.

Выяснилось, что генерал, учившийся у Рональда, стоит во главе всего управления лагерями военнопленных, включая Кобрино. Начальником Кобрино был монументальный, плечистый грузин, полковник Мамулошвили, чей брат служит у Берии адъютантом для особых поручений и носит генеральские погоны.

...Прямо с этапа Рональд был вызван к начальству.

Полковник-грузин, уже в шинели и папахе, торопился в «Большой Дом» на Лубянке, где к прежнему зданию ЧК-ОГПУ-МВД (в прошлом — Страховое о-во «Россия») ныне пристраивали новый корпус по проекту А.В. Щусева. На постройке корпуса трудились тоже военнопленные и заключенные. Казалось, полковник нарочно чуть задержался, можно сказать, на пороге, чтобы взглянуть на человека, доставленного из Гучкова столь срочным спецконвоем.

В кабинете находились еще два лица: майор танковых войск с весело-жуликоватым выражением лица и высокий бледный немец в офицерской форме и старательно начищенных кавалерийских сапогах. Оказалось, что этот майор из армии Паулюса записался в «антифашистскую группу» и за это назначен командиром Кобринского отряда военнопленных, приравненного к батальону. Ему подчинялись ротные командиры, еще ниже шли командиры взводов и отделений. Впрочем, вою эту систему управления Кобринскими пленными Рональд усвоил позднее.

А пока он по-воински рапортовал о прибытии. Полковник молча сделал жест обоим собеседникам — начинайте проверку, мол! Майор, затараторил по-немецки с сильным акцентом и грубыми ошибками. Майор немецкий иронически покосился на бойкого говоруна и с изысканной вежливостью обратился к Рональду на чистом хохдойч[39]. Мол, знаком ли он с терминологией автомобильного дела. Рональд ответил утвердительно.

С полупоклоном в сторону полковника майор-немец заявил начальнику, что испытуемый господин владеет языком как природный немец и для роли переводчика безусловно годится.

— Ну что, майор Эльдинов, берешь его к себе? — спросил торопящийся шеф у второго собеседника. — А то отдам его в гальванический. Там тоже напряг с переводом. Будешь тогда и ты за каждым пустяком в очереди к нему стоять. А возьмешь в свой штат — тогда в очереди к тебе будут стоять другие завпроизводствами.

— Переводчик мне нужен свой! — жарко доказывал майор. — Я же набираю целое конструкторское бюро. Вы приказали мне за месяц спроектировать новый Кобринский цех авторемонта на базе существующего цеха, не прерывая текущего ремонта машин. Один конструктор у меня — чех, другой — венгр, третий — австрияк, остальные — немцы. Переводчик с инженерной квалификацией должен будет под моим руководством свести воедино весь технологический проект и вписать его в существующую коробку, с надлежащими переделками и пристройками. И притом переводчик должен еще и помогать в цехе при сдаче и приеме заказов. Как же я смогу при такой нагрузке делить его с мебельным, лифтовым, гальваническим или экспериментальным цехами? Так было с Кайфманом, а что из этого вышло — вы сами знаете, товарищ полковник!

Полковник рявкнул уже внутри открытой в коридор двери кабинета:

— Берешь ты его в штат или не берешь? — последовал еще и загиб в матросском стиле. — Я тебя уговаривать не буду, Эльдинов, а проект спрошу с тебя в срок! Попробуй мне опоздать!

— Беру его, беру, беру! Прошу вас — оформить приказом сразу! — и, когда полковник удалился и хлопнул дверцей машины, майор дружелюбно шепнул Рональду: — Хрен я вас другим цехам уступать буду! Пусть сами выходят из положения, как хотят! Ступайте в барак, становитесь на довольствие и выходите через час в авторемонтный цех. Меня найдете на верхнем этаже, рядом с моим конструкторским бюро! Познакомитесь с моими инженерами, войдете в курс дела... Вам уже приготовят стол и принадлежности. Это у вас словарь технический? Ах, Апухтин? Дадите потом почитать!..

3

Кобринский лагерь с его партийно-чекистским начальством, четырнадцатью производственными цехами и мастерскими, пятью бараками, двумя карцерами и тремя-четырьмя тысячами лишенных свободы людей — немецких военнопленных и советских заключенных — являл собою как бы малую действующую модель всего сталинского социалистического государства — так по крайней мере полагали пленные! В разговоре с русскими, когда не приходилось опасаться собеседника, немцы постоянно пользовались выражением «в малом или в большом лагере», подразумевая под малым — Кобринский, а под большим — всю Советскую Русь.

Рональд долго не мог найти с пленными общего языка: слишком привык видеть в них смертельных врагов, брать на мушку их серо-зеленые «мютце»[40], осуждать их тупое злодейство над русскими пленниками (в этой яснее всего сказалась чванливая глупость Гитлера)... Привык ненавидеть их нацистское лжеучение, попиравшее христианскую мораль и возводившее бесчеловечность в абсолют во имя господства на планете германской расы, будто бы исключительной и высшей.

Потребовались месяцы трудной кобринской жизни бок о бок с бывшими боевыми соперниками, чтобы представление о них усложнилось и дифференцировалось. Постепенно масса эта, вначале нераздельная, стала расчленяться, дробиться. Сперва на группы национальные, затем на слои социальные и, наконец, на отдельные человеческие личности, становившиеся чем ближе, тем интереснее.

Рональду Вальдеку всегда хотелось верить, что опыт человеческого страдания не остается бесплодным. И он надеялся, что из тысяч пленных австрийцев и немцев, баварцев и мекленбургцев, дышавших воздухом лагерных бараков 1947 года, уцелеют хотя бы отдельные мыслящие индивиды, кто сможет сохранить не только жизнь, но и память, вместе с верой в возможность человеческого братства на иной основе, чем ленинско-сталинская. Он старался угадать, распознать таких индивидуумов среди массы иноплеменных лагерных товарищей.