ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

Тихо промелькнуло четвертое апреля — годовщина рокового для Рональда дня. Год неволи! Тем временем Валентина Григорьевна добилась приема у гулаговского генерала, бывшего мужниного ученика. Легким манием державной руки генерал дал знак переменить лагерную судьбину бывшему своему преподавателю.

Увы, представления начальства о том, что такое хорошо и что такое плохо, не совпадают с мнением зеков. Начальство, как известно, любит все образцовое и опытно-показательное. Зеки же прекрасно знают, что показательное — значит показушное. Где режим злее, туфты больше, приварка меньше. Таким показушным был Кобринский лагерь для военнопленных. Рональд уже наслушался о нем рассказов от тех немцев-специалистов, что переведены были из Кобрина в Гучково. Смысл рассказов был один: в Кобрине — ходи и оглядывайся! Клумбы цветочные, в бараках чистота, простыни хрустят, но похрустывают и кости. Стукач на стукаче, карцер — зверский, строят второй, люди изматываются за два-три месяца.

Апрельским утром прибыл в Гучково спецконвой — этапировать Рональда Вальдека в распоряжение начальника Кобринского лагпункта. Сборы зека — пятиминутные! Простился с Иваном Федоровичем, коему передал свои административные полномочия, прихватил две-три заветных мелочи, книгу Апухтина, карточку жены и сына, остатки табаку и сахару, — и вот уже станция, и простой дачный поезд с паровозом, можно смотреть на чужие дома, на женщин, на прозелень распускающейся листвы за пыльным вагонным стеклом. Рядом — два солдата, с карабином и автоматом. С ними Рональд беседует мирно и неторопливо, про себя же думает: а вот кабы я сейчас рванул от вас обоих — неужто стали бы палить прямо в толпу?

Потом ехали на двух трамваях, с пересадкой и долгим ожиданием на какой-то остановке, где вокруг народу было мало, а запутанных дворов, воротных створок и низких заборчиков — полным полно! Вот, к примеру, если бы рвануть — шагов пятнадцать всего! — до той калиточки, там, за кустами сирени — до соседнего забора, пропетляв меж чужими сараюшками, сбить со следа погоню, где-нибудь отсидеться, обаловать полуголодную по нынешним временам дивчину, переменить одежонку, взять билет, куда подскажет обстановка. Но трамвай подошел и довез почти до ворот!

Светло-зеленый колер железных створок, вделанных в красно-кирпичную кладку, вызывал, пожалуй, ассоциации не столь с дантовским классическим изречением, сколь с более современными надвратными девизами вроде «арбайт махт фрай» или «йедем дас зайне»[38]. В ворота как раз въезжал грузовик с прицепленным шикарным «Хорьхом» явно трофейного вида. Машина, рожденная для скоростных магистралей и гаражной неги, как бы нехотя вовлеклась на буксирном тресте за ворота и очутилась перед вторым, облегченного вида затвором, открывавшим доступ вовнутрь Кобринской лагерной зоны.

Но и та оказалась еще предварительной, носившей название административной. Обретались здесь преимущественно вольняшки (они же в гулаговском телеграфном коде ПЕРВЫЕ, в отличие от ВТОРЫХ, т. е. заключенных), но в дневные часы имели сюда доступ и бесконвойные зеки, в частности, заключенный прораб всех Кобринских строительных объектов инженер Евтушенков, ставший впоследствии другом Рональда.

Из зоны административной, миновав опять-таки проходную вахту, Рональд попал в необозримо обширную рабочую зону, где, как выяснилось, действовало тринадцать или четырнадцать фабрик, мастерских или «промпредприятий», трудились военнопленные и зеки, тянулись железнодорожные линии, рылись в карьерах экскаваторы, дымили трубы и строились новые заводские здания. В самом дальнем правом углу этой огромной территории, прорезанной к тому еще и руслом безымянной речонки с тухлой, труднозамерзающей водой в невысоких бережках, оказалась еще одна вахта, через которую Рональд и попал наконец в помещение, предназначенное для подобных ему элементов: барак для советских з/к.

Барак этот разделен был капитальной перегородкой на мужскую и женскую половины, меж собой, разумеется, не сообщавшиеся.

В половине мужской обитало до полутора сотен заключенных специалистов, мастеров всевозможных специальностей, от Народных артистов СССР, инженеров всех профилей и калибров, архитекторов и художников до слесарей, шоферов, такелажников, экскаваторщиков, паровозников. Роднили это противоестественное сообщество только сроки — от 3 до 10 лет!

В другой половине длинного советского барака на таких же нарах-вагонках, как и у мужчин, вкушали ночной покой и смотрели лагерные сны заключенные женщины, преимущественно молодые и пригожие бабы, гражданки и дамы. В Кобринском лагере трудились они в сфере конторско-канцелярской, учетно-распределительной, медицинской и хозяйственно-бытовой. Было их поболее сотни, а что до статей, то большинство попало сюда за измену Родине в оккупированных областях (предпочли вместо голодной гибели делить ложе с чужими офицерами). Лишь немногие Кобринские зечки могли похвастать статьями бытовыми, вроде хищения, растраты, халатности, тайного абортирования, покушений на убийство, членовредительство и т.д. Носительницы этих политически безобидных статей кичились ими и выражали презрение «фашистам», то есть 58-й. Лагерное начальство всегда подчеркивало пропасть между бытовиками (их числили по категории «социальноблизких») и врагами народа («социальночуждых»). К примеру, заслуженная артистка Республики, певица Большого театра Баклина отбывала 10-летний срок и заслуживала полного презрения за дружеские отношения с Тухачевским... Ведь тогда, в 46-м, еще никто не мог предвидеть, что расстрелянный полководец будет вновь возведен в национальные герои всего какой-нибудь десяток лет спустя! Ясно, что подругу его заклеймили как врага народа (и впоследствии успели погубить в заключении), а вот социальноблизкую бытовичку Тамару, лежавшую с Баклиной на одной вагонке, всемерно поощряли к быстрому освобождению, ибо ее грех состоял всего-навсего в служебной халатности, повлекшей за собой пожар с человеческими жертвами...

Тесная советская зона граничила с жилой территорией немецких военнопленных. Их насчитывалось поболее двух тысяч постоянного состава — все больше из армии Паулюса, плененной под Сталинградом. Сверх того, еще одна тысяча пленных считалась переменной величиной и числилась как контингент пересыльный, временный. Лагерь в Кобрине служил, таким образом, как бы сортировочным пунктом военнопленных. Прежде всего, здесь отбирали лучших специалистов для всех четырнадцати Кобринских промышленных предприятий, а параллельно выискивали и отсеивали эсэсовцев, карателей, участников команд поджигателей. Эти подлежали передаче военно-политическим органам для следствия. По слухам, их потом передавали в особые суды и по вынесении им приговоров к 15 — 20 — 25 годам заключения посылали в спецлагеря на островах в Северном Ледовитом океане (например, Новая Земля), на медные рудники Джезказгана или на рудники урановые, где уже вовсе не оставалось никакой надежды уцелеть. Военнопленные панически боялись угодить в такой роковой этап, старались притерпеться к голодному Кобринскому быту и даже ухитрялись выполнять жесткие нормы выработки.