Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии - Нильс Торсен

– Он хотел бы бесконечно продлевать ночь, только чтобы ему не приходилось вставать навстречу новым страхам. Ларс ведь думает о смерти раз двести в день. У меня, может быть, бывают дни, когда я вспоминаю о ней пару раз, если боюсь, что с детьми что-то случится, – но все время? Для него жизнь настолько хрупкая, что он каждый день идет как по лезвию бритвы.

Жена режиссера очень редко слышит, чтобы он высказывал вслух какие-то мысли о себе и своей работе. После написания синопсиса он всегда в нем сомневается и считает, что с ним что-то не так.

– Когда он снимал «Догвилль», он сказал: «Черт, как же мне нравится этот фильм». И это первый раз, когда я слышала, чтобы он сам себя хвалил, – говорит она.

В триеровском рабочем процессе вообще не очень-то много радости. Большую часть времени он надеется на то, что все это закончится побыстрее. Сначала написание сценария, потом съемки, потом монтаж. Потом, после долгого времени в напряжении, он наконец возвращается домой и чувствует себя подавленным.

– Чего-то вроде «Ох, как здорово! Сейчас только час, так что мы еще успеем съесть мороженое и искупаться» – этого в нем нет, так он не думает никогда. Я пыталась его чему-то такому научить, но это бесполезно: он просто не умеет жить в настоящем времени. Я бы так хотела выбить из него пессимизм, чтобы он почувствовал, что снимать фильмы тоже может быть весело, чтобы он мог с нетерпением ждать съемок. Но для него это все смертельно серьезно.

Каннские премьеры тоже не доставляют ему особого удовольствия.

– Абсолютно, – подтверждает Бенте Триер. – Одно то, что там приходится ездить по узеньким, заполненным толпами улицам, чего стоит. Как и торжественные вечера, на которых тоже собираются толпы и которые для других все равно что купание в сливках на торте. Да что там говорить, он свой собственный день рождения ненавидит праздновать, потому что на него тогда все смотрят. Он чувствует приступ клаустрофобии, стоя в смокинге и ботинках с острыми носами рядом с женой, которая, наоборот, восхищена и возбуждена тем, что стоит рядом с ним в вечернем платье.

– В чем Ларс особенно сильно не похож на общепринятое представление о нем?

– Я не думаю, что кто-то представляет, что на самом деле Ларс невероятно заботливый семейный человек. Он много думает о семье и друзьях, хотя, наверное, можно было бы представить, что он привык думать только о себе и своей болезни. Еще он любит выдумывать подарки и сюрпризы для друзей. Кроме того, я не думаю, что кто-то представляет, что такие люди, как Ларс, могут искренне интересоваться садоводством и раскладыванием камней в саду в строго определенном порядке. И да, в саду можно сажать только те растения, которые растут в ближайшем лесу. Высадить здесь тюльпан – это немыслимо, – смеется она и добавляет: – Я вообще думаю, что Ларсу стоило бы стать садовником, а не режиссером. Он был бы тогда гораздо счастливее.

Волнорез

Ларс фон Триер заворачивает в порт французского городка Кале в «идиотском маленьком „опеле“», который арендовала для него «Центропа», и видит, что паром стоит у причала. Все остальные уже улетели в Шотландию, где должны начаться съемки фильма «Рассекая волны»; режиссер же добрался посуху до самого узкого места Ла-Манша. На противоположном берегу лежит английский город Дувр, однако, прежде чем режиссер присоединится к своей съемочной группе, ему предстоит еще пережить худшую паническую атаку в своей жизни.

Ларс фон Триер, не будучи большим фанатом морских перевозок, рассудил, тем не менее, что, как только он попадет на борт, часть дела будет сделана.

– Значит, я уже в какой-то мере с этим справился. Принял решение, – говорит он.

Так что он заехал внутрь парома, припарковал свой идиотский «опель» подальше, первой машиной на борту, вышел из него и поднялся на верхнюю палубу. Большого облегчения он не почувствовал, потому что паром никуда не плыл, а лежал, покачиваясь, на волнах, пока Ларс фон Триер стоял на палубе и наблюдал за тем, как подъезжающие машины мало-помалу обставляют «опель» на нижней палубе.

Ларс фон Триер слонялся по парому, нигде не находя себе места. Он не боялся утонуть, но в нем потихоньку накапливалась клаустрофобия. Бенте помнит, как он позвонил оттуда домой, «совершенно разбитый», как она говорит. Затем он вошел в зал с игровыми автоматами, где сидели несколько человек.

– Сначала ты замечаешь какие-то мелочи, которые постепенно собираются в общую картину страха. Но это случается не сразу, ты долго чувствуешь легкое недомогание, а потом вдруг прямо на тебя обрушивается ужас, – объясняет он.

Триер до сих пор помнит звуки, издаваемые тогда автоматами. Дон-дон-дон. Какое-то время он стоял, следя за происходящим в видеоигре, в которую играл один из сидящих в зале.

– Потом мой горизонт наклонился вдруг на шестьдесят градусов – а этой плохой знак. Значит, подступает паническая атака.

Ему нужно было побыть одному, и единственным местом, где это было возможно, оказалась палуба. Так что Ларс выбежал в дождь, улегся возле трубы, лицом вниз, и дрожал, глядя куда-то в просвет между трубой и ножками стоящих рядом кресел.

– Это была самая настоящая паническая атака, так что я принял три пятимиллиграммовые таблетки валиума, они потихоньку начали действовать, и это помогло мне абстрагироваться. Это все равно что заехать в туннель на машине: тебе не остается ничего, кроме как продолжать ехать, и в конце концов ты начинаешь думать не о побеге, а о выходе.

Тот проект, который Ларс фон Триер собирался воплотить в жизнь на ветреном острове Скай у западного побережья Шотландии, имел мало общего со страхом. Триер задумал мелодраму о сексе и Боге. Он хотел проверить, удастся ли ему закрутить сюжет вокруг истории о женщине, невинной настолько, что она, по его словам, «могла протрахать себе путь на небеса». Однако на этот раз герои не должны были быть карикатурами, и ни одну реплику или поворот сюжета режиссер не собирался заключать в кавычки. Все было абсолютно серьезно. Вернее, это был серьезный эксперимент.

Задолго до начала съемок Петер Шепелерн встретил Триера на рождественской вечеринке в университете, где тот вкратце рассказал, что хочет сделать в своем следующем фильме: взять за основу две самые мощные из существующих сил, на которых часто основываются произведения искусства, – сильную религиозную веру и сильное эротическое желание.

– Потом он собирался – щелк! – и соединить их вместе. Так что он не сидел там со слезами на глазах и не говорил: «Я должен рассказать эту историю, потому что она так меня потрясла». Нет, он сказал: «Сексуальное начало, религиозное начало – объединить их, добавить превосходную чувственную игру Эмили Уотсон – и пожалуйста!» Он берет те элементы, которыми человечество оперировало с незапамятных времен, и говорит: «Хм… так еще, кажется, никто не пробовал. Хорошо, тогда попробую я», – говорит Петер Шепелерн.