Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Есть еще несколько «новых» книг, но, по совести говоря, они так не новы, так не вызывают никаких ожиданий, что вряд ли стоит на книгах этих долго останавливаться. Г. Юшкевич выпустил свою «Улицу» (Москов. к-во). Все знают, что если г. Юшкевич, то, следовательно, – еврейские девушки, масса еврейских девушек, и все они бедны, все проститутки, все говорят одним и тем же, раз навсегда удавшимся г. Юшкевичу, русско-жаргонным языком, и все кончается очень худо. Я читал г. Юшкевича много, и мне теперь кажется, что я даже те книги г. Юшкевича читал, которые ему еще предстоит выпустить. Ведь будут и там еврейские проститутки, и они тоже, конечно, плохо кончат.

Боюсь, что В. Муйжель («Собр. соч.», том И, т-во «Просвещение») относится к писателям, подобно г. Юшкевичу, плотно себя определившим и никаких новых надежд не подающим. Если кто-нибудь лет через пятьдесят вспомнит о Муйжеле при составлении историко-литературного словаря, то, наверное, ограничится тремя строками: «Это писатель эпохи первой революции. Начинал революционными сцепками, перешел к повестям из тогдашнего народного быта. Особым успехом не пользовался. Сотрудничал в журнале «Русское Богатство». Вряд ли, впрочем, и этих кратких строк удостоится в грядущем г. Муйжель, хотя особенно плохим его назвать нельзя, кое-какие маленькие рассказы ему даже удаются. В этом II томе «Собр. сочинений», где между «писательством народным» еще попадаются «сцены времен революции», лучше других рассказ «Уголовные». Зато невыносим «Кошмар» – описание невинного пикника, который кончился тем, что идеальных студентов и курсисток разгоняли нагайками, били, обнажали девушек и т. д. Если этого не было, то стыдно писать об этом; если было – еще стыднее, потому что нельзя на такие вещи реагировать «произведениями искусства». Есть переживания, которые не могут служить литературным «сюжетом», или они не переживания. Естественный человеческий стыд давно, нипочем, забылся; давно пустил эти «сюжетики» Леонид Андреев; так давно, что они даже из моды вышли, а долго держались. Теперь только «Русское Богатство» нет-нет да и подпустит опять рассказик с нагайками, думая, что это как-никак возбудит благородные чувства. А мне, – да и мне ли одному, – кажется, что писание и печатание теперь «революционных» сценок, рассказов, описаний, стишков всяких – дело не очень-то доброе, есть в нем какая-то бесстыжесть. Мы, мол, «успокоились», мы теперь зато «творим в области искусства». Не рано ли, господа «революционные писатели»? Или «беспокойство» все было для новых сюжетов? Малое беспокойство, малая боль, быстрое и легкое утешение, ну, не особенно вышло, зато и само «искусство» – голая дешевка. «…То, что пел Герасимов (студент на невинном пикнике, в „Кошмаре“), была большая, сильная песнь, и в словах ее так же, как в мотиве, чувствовалась твердая, как сталь, и блестящая, как она, мысль». Когда Герасимов окончил, «голова его была гордо поднята, и свет костра дробился прыгающими искорками в его широко открытых вдохновенных глазах». Какое же это «искусство»? Нет, стыд и стыд, и даже два стыда: первый стыд – тот, о котором я говорил выше, а второй – просто себе стыд за подобную «литературу».

Таким же стилем пишет г. Муйжель и «народные» свои романы. Я этим не хочу сказать, что г. Муйжель совсем не знает среды, которую описывает, и мужики у него говорят языком студентов. Нет, может быть, ему и приходилось наблюдать «народную» жизнь, прислушиваться к народным речам; не язык, – именно «стиль» у него везде одинаков. И стиль этот таков, что вряд ли можно г. Муйжеля назвать писателем «народным».

Впрочем, что такое «народный» писатель? Тот ли, который пишет о народе? Или тот, кто сам «из народа»? Или, наконец, кто доступен народу? Разбирать эти, давно у нас спутавшиеся, слова и понятия было бы скучно; говоря со строгой точностью – нет и не может быть никакого «народного писателя». Есть писатели, есть литература, это одно. И есть «народное творчество», которое никак литературой назвать нельзя, ибо оно – совсем другое.

Вопрос об этом «народном творчестве» и отношении его к «литературе» – вопрос очень интересный. Особенно если не слишком раздвигать горизонты, а взять его в некоторой условной узости, в определенности времени.

О чем бы писатель ни писал, кто бы он сам ни был, но если работа его – действительно литература, – она дело интеллигентское, ибо она создается по принципу известного раскола, т. е. по принципу «утверждения личности», – индивидуализма. Литература иного принципа не имеет. Между «народным творчеством» и «литературой» совершенно такая же пропасть, как признанная, пресловутая «пропасть между народом и интеллигенцией». Не знаю только, почему существование «пропасти» приводит многих в отчаяние. На практике и в частностях разделения порою могут быть печальны. Но естественно же, что разделены два противоположных принципа, два, до времени, взаимоисключающих понятия, – коллективизм и индивидуализм. А кроме того, – и это очень важно, – под обеими пропастями (в сущности, одной и той же) есть подземные, невидные, ходы, есть постоянное, таинственное сообщение. Каким-то неизвестным, неисследимым образом «литература» наша зависит от «народного творчества» (так же, как «интеллигенция» зависит от «народа») – и обратно. Непосредственных влияний не заметно, их нет; а подземные сказываются, хоть не скоро, да верно.

Литература наша пока не падает; нет в ней Пушкиных, Достоевских, – зато есть кое-какие приобретения, есть развитие. Но не иссякает ли «народное творчество»? Иссякает, – вот как о «благодатных дарах церкви» сказано, что в каком-то там веке они вдруг начали иссякать?

«Коллективное» – народное – творчество прежде всего органично: оно растет из жизни прямо, как стебель из земли. В жизни народа должно что-то совершаться; пережить что-то надо, чтобы явился новый росток. Созданию всякой легенды предшествовало реальное переживание. Как тут ошибались некоторые наши религиозно-философские писатели, которые еще недавно с жаром толковали о необходимости новых «легенд», ожидая на этой основе создания… новой религии! Путь как раз обратный: на факте, религиозном чисто, или другом, на реальности только – основано всякое народное творчество.

Быть может, слишком кратки сроки, слишком близоруки глаза современников, быть может, нельзя утверждать со смелостью, что народное творчество «иссякает». Как бы то ни было, проявлений творческих в народе сейчас нет, и это-страшно; страшно думать, что ни последние события революционные, ни даже последняя война не переживались в народе глубоко. Иначе остался бы хоть какой-нибудь след…

Народная поэзия сегодняшнего дня – частушка; она единая царица всех углов России, и она создается легко, мгновенно. Нынче распустившаяся – завтра облетает, забывается, на ее место уже готова другая. Частушка уродлива, – в ней смешение двух принципов: индивидуалистического, интеллигентского (это видно по содержанию, не только внешнему, но и внутреннему, по складу, по «психологии») и принципа обратного: ведь частушка создается органически, сама собой, всеми, – никогда одним.

Собирать частушки, как собираются русские песни – бесполезно. Сборник «Частушек Псковской губернии», изданный год тому назад, уже нынче не представляет никакого интереса: иные поются «песни», новые, а те забыты. То же наблюдаю я и в Новгородской губернии, в этом «сердце» России.

В прошлом году это было. Теперь другие, «модные» поем.

«Модные» оказываются не теми же, по потрясающе похожими на прошлогодние, внутренне похожими: плохие, глупые стихи, – «стишок» Смердякова, – с однообразной бессодержательностью: напился, подрался, поколотили, у милки дом с карнизом, кофточка в полосочку, гребеночка в причесочку, опять напился, опять колотили, только раньше «меня били не гораз, в леву щеку восемь раз», а нынче «били колотили в три стяга четыре гири». В следующем году, очевидно, камнями будут «по-модному» бить, иначе как-нибудь. Вот и вся разница. Ни малейшего следа человеческой мысли, и никакого отзвука чего бы то ни было, происходившего вне вот этой дороги, вот этой казенки, вот этой драки. Времени точно не существует. В частушках своя «вечность», да и широки они – как сама Русь: поется про эту казенку, но все казенки, все драки, все дороги – как одна, потому и частушка как бы одна по всей России.

Три поэта, случайно съехавшись вместе, выдумали домашнюю игру: написать несколько частушек, перемешать с подлинными, кто узнает? При современном навыке «стилизовать» – чего, казалось бы, легче?

И, однако, никому из «стилизаторов» не удалось скрыться. Не по силам им было проникнуть в тайну какого-то особенного частушечного бессмыслия. Правда, подражание всегда несовершенно, стилизация всегда стилизация; но частушки – прежде всего «плохие стихи»… а вот, тайна их скверности неуловима.

Как знать, впрочем? Может быть, в частушках есть капля истинного «народного творчества», и она-то для нас и неуловима? Все может быть. Но пока неуловима, пока сегодняшняя «народная поэзия» кажется нам лишь грустным идиотством, – так и будем говорить, без лишнего притворства, без меда умиления. И бояться за этот народ, который пережил все последние годы, не заметив их, как во сне, – тоже будем открыто. Ведь страх еще не безнадежность, не потеря веры.