Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Большею же частью случается так: после первой удачной (единственной) книги, женщина увлекается, начинает писать дальше, уже с намерением «творить». И в результате – ряд слабых… не творений, а повторений; напрасные усилия вымысла; а свежесть языка, между тем, изменяет, – свежесть неповторима. Последняя книга французской писательницы Colette Willy «La Vagabonde»[65] – длинная, вялая, уже не в первый раз написанная история женской жизни, все та же история все той же героини, нестерпимо скучная для постороннего, – для читателя. Автор скуки не замечает, героиня, конечно, близка его сердцу. Роман написан с привычкой к языку, но бледно-бледно и не оставляет никакого впечатления.

История женщины в книге г-жи Нагродской «Гнев Диониса» – интереснее, если мы исключим длинные и довольно неожиданные рассуждения автора на счет «двуполости», выводы неудачно привязанные к роману и детски формулированные. Налицо знакомая непосредственная свежесть языка, заставляющая забывать, что тут еще нет «искусства». Но достаточно взглянуть на другую книжку – сборник рассказов той же Нагродской, – чтобы понять, в чем дело. Эти рассказы – не средняя и не плохая литература, они – не литература вовсе. Упражнение неопытной гимназистки на ею же издуманные, однообразные темы.

О женском творчестве много бы еще можно сказать, но лучше я возвращусь к нему когда-нибудь на досуге; теперь в заключение мне хочется упомянуть об одной очень хорошей книге, но своему хорошей, ничуть не похожей на «Деревню» Бунина. Это – «Узор чугунный» Бориса Садовского (К-во Альциона).

Не могу сказать, чтобы я был вообще поклонником писателя: в критических работах своих он особенно узок, подчас неловок, а спорен всегда; но как раз эта узость придает очарование его рассказам, собранным в книжке. Все рассказы – стилизация начала XIX в., притом стилизация такая любовная, с таким приникновением к эпохе, что уже ничего, кроме данного, от автора и требовать не хочется, – ни сюжета, ни личного творчества. Лучшие рассказы – те, где автора почти совсем не видно. Например, «Из бумаг князя Г.». Это даже не рассказ, это собрание писем, отрывков, документов, – им просто хочется верить, как подлинным. Гораздо слабее «Петербургская ворожея». Фигура Пушкина сделана не без банальности; вообще известные исторические лица… не то что не удаются автору, а не удается ему осветить их с особой, новой стороны. Зато от какого-нибудь «письма кузины» пахнет остро, забыто, мило, – словно из раскрытой бабушкиной шкатулки.

Издана книжка тоже с большой любовью. Украшения «Емвелем и Символом» (изд. 1811 г.) идут к ней удивительно.

Среди последних книг, толстых и тонких, безграмотных и грамотных, детищ всяких «Антеев», вплоть до «Порывов» (есть и такое издательство), – «Узор чугунный» – точно кусок драгоценной материи в куче грязных ситцевых тряпок. Он дает тихое отдохновение и невинную, праведную отраду.

Литература летом*

«Собрание сочинений». – Осипович и Мачтет. – Юшкевич. – Муйжель. – Литература и народ: – Частушка.

Известно, что нигде так не замирает жизнь в летние месяцы, как в России. И не только столичная и чисто интеллигентская; нет, повсюду чувствуется изменение темпа, разваренность, замедленность, вкусный зевок. Летом делается ясно, что всякие дела, начиная с государственных и кончая не знаю какими, отнюдь не волки и в лес не убегут. Русский человек любит, прежде всего, обширно отдохнуть. Правда, «там, во глубине…» (где будто бы «вековая тишина») – там в летние месяцы как раз не отдыхают, не время; там решается вопрос, которая из двух неизбывных бед грозит в нынешнем году России: «недород – или урожай». Но со стороны эта «глубинная» жизнь не видна, а как решится вопрос – осенью узнаем. Да и не все ли равно как: и то беда, и это беда. Разве вот если Бог даст, середка на половинке… Нынче на нее нельзя, кажется, рассчитывать. Уже есть – голод. Уже вяло закопошились какие-то «продовольственные комиссии»…

Летние газеты – хилые, ободранные, жалко смотреть. Газетному писателю, во-первых, тоже хочется отдохнуть, мухи одолели! а во-вторых, если б даже которому-нибудь и не хотелось – о чем писать, раз ничего не происходит? жизнь приникла и задремала. Скандалит Илиодор: да ведь он надоел. Привезли на «потеху» несчастных мужицких детей в Петербург: да этими «потешными» Меньшиков так уж всех, и себя самого, истощил, так ребят бедных потрепал, что живого места не оставил, не за что схватиться. И тема это… колючая, – даром что ружья без штыков, игрушечные.

Журналы летние не веселее газет: тянут начатые романы понемножку, а пустые места затыкают какими-нибудь давно приготовленными «июльскими» и «августовскими» рассказиками. Со сборником, с альманахом куда легче. Альманах я «захочу – издаю, захочу – не издаю»; и летом, когда нет материала, непременно «не издаю». А журнал – хочешь не хочешь – составляй; и беллетристику – можешь, не можешь – подавай.

Отдельных книг рассказов или романов в летние месяцы выходит очень мало. Разве в начале какие-нибудь томы «собрания сочинений». Ох уж эти «собрания»! Так все бросились «собирать», будто близится светопреставление, и каждый писатель, без различия возраста, кинулся на свое в ужасе: вот мир кончится, не успеет меня прочесть целиком…

Нынче не редкость автор, который впервые видит себя напечатанным – в «собрании» сочинений. Таков, например, М. Сивачев, о котором я как-то писал. Н. М. Осипович («Собран, сочинений», т. I, к-во «Просвещение»), очевидно, не Сивачев, его «сочинения» выходят даже… вторым изданием! но клянусь, что я, следящий за русскими «belles-lettres» всех сортов, никогда г. Осиповича ни в журнале, ни в книге не встречал, не читал или… если читал – значит забыл его с таким совершенством, будто и не читал. Рассказы г. Осиповича потрясающе забвенны. Они даже не так плохи, то есть низкое их литературное достоинство хотя и низко, но не поражает вас, и примечательна только эта «забвенность». Пока я держу книгу на столе, перед глазами, я еще могу сказать, что все рассказы – написаны не без претензии на «новый» стиль, малосодержательны (первый «Дамка», хотя и банален, лучше других), все рассказы из так называемого «полярного» быта, из жизни «интеллигентских невольников» Сибири. Описание природы часты, и везде почти одинаковы: «…над неоглядной пустыней замерзшей тундры разостлалась тысячечасовая арктическая ночь, в светлом ореоле полярных сияний…». «Сполох искрился, рассыпался фосфорическими полосами и пылающими тропами избороздил всю небесную высь…», «…кажется, что снега зажглись и слились с горящими небесами и в этом огненном водовороте кружатся и пляшут в мистическом танце…» Невольные жители этой страны устраивают вечеринки и, когда разойдутся, выражают свои настроения так: «Я света хочу!.. Где солнце?.. Мое солнце?.. Аа-а-а! Испугались! Пи-ир! Танцы! Хха! – деревянный злобный смешок покатился с подмостков». «Живыми в могилу!.. Кончено!.. Где наша смелая юность?.. Ты мне скажи… Где?..»

В сущности, ведь все это трогательно. И могло бы, я вижу, быть очень интересно. А между тем ни возгласы, «где моя юность?», нисколько не трогают, ни «арктические» ночи никак не действуют, а все с необыкновенной поспешностью забывается. Неуловима, неопределима до дна тайна таланта. Можно, конечно, разбирать и определять долго, тщательно; а все-таки иной раз удивляешься за книгой: ведь и написано не так уж грубо плохо, и материал интересный, отчего же нет сил преодолеть тоски и какой-то зловещей пустоты? Вот, например, Г. А. Мачтет. Т-во «Просвещение» издает сочинения не только новых, но и старых писателей. Вышел I том Мачтета. Г. Осипович – новый, г. Мачтет – старый. Г. Осипович – о Сибири, г. Мачтет – об Америке. Годы лежат между ними, разный, кажется, язык, разные наблюдения в различных странах, а по скуке, по тоске, по забвенности того, о чем рассказывают оба писателя, – они родные братья. Судьба несправедлива к Мачтету; он должен был прожить тяжелые годы, быть в ссылке, потом в Контроле, наконец, умереть, и только через 10 лет после смерти удостоился чести быть изданным в «Просвещении» полным собранием… Я ничего не знаю о г. Осиповиче, но ясно же, что он не умер 10 лет тому назад. А вот его «собрание» выходит уже вторично… Чем он лучше Мачтета? Приходится признать, что у нас необыкновенно растет спрос на плохую литературу и, что еще удивительнее, на литературу скуки и нуды.

Есть еще несколько «новых» книг, но, по совести говоря, они так не новы, так не вызывают никаких ожиданий, что вряд ли стоит на книгах этих долго останавливаться. Г. Юшкевич выпустил свою «Улицу» (Москов. к-во). Все знают, что если г. Юшкевич, то, следовательно, – еврейские девушки, масса еврейских девушек, и все они бедны, все проститутки, все говорят одним и тем же, раз навсегда удавшимся г. Юшкевичу, русско-жаргонным языком, и все кончается очень худо. Я читал г. Юшкевича много, и мне теперь кажется, что я даже те книги г. Юшкевича читал, которые ему еще предстоит выпустить. Ведь будут и там еврейские проститутки, и они тоже, конечно, плохо кончат.