Том 7. Мы и они - Зинаида Гиппиус

Однако подниматься еще выше, еще на одну ступеньку – некуда. У нас, по совести, нет сейчас «литературы» хорошего первого сорта (литературы, а не отдельных двух-трех писателей и поэтов). Есть целая гирлянда авторов, резко отличающихся по типу от упомянутых, от «хорошего второго сорта»; но я бы назвал эти тоже очень типические произведения «дурным первым сортом».

Разны они – небо и земля! но, в конце концов, может быть, равноценны. Выбор между хорошим вторым сортом и дурным первым делается по вкусу. Кому что больше нравится. Человека мечтательного, тонкого, пустоватого и слабовольного повлечет скорее в «модерн», к Петру Кожевникову, скажем; напротив, читатель более свежий, более молодой и грубовато действенный, – если он еще не успел отравиться купоросом Л. Андреевских творений, – с большим интересом станет читать Г. Оренбургского, в крайнем случае, даже Тана (хотя Таи скучнее и плоше). Между прочим: литература первого типа нужна более для «читателя»; я уверен, что Сургучев и Шмелев мало читают друг друга; литература типа второго очень интересует самих ее творцов, каждый следит за тем, что вышло из-под пера собрата, умеет оценить, умеет выбранить. «Модерн» живет самим собою.

Но посмотрим ближе на этот «модерн», на «дурной первый сорт». Я не случайно назвал Петра Кожевникова. Его последняя книга «рассказов» (изд. Шиповника) очень характерна для определений общих. Посмотрите, какие удивительные у него описания: «Была листва платанов нежно-зелена и в золоте, и каждый лист как маленькая с пальцами ладонь. А стволы стальные, как голое тело, и, как голое тело, кое-где шелушились».

Или: «…Вой вечерние осокоря над розовою речкою. Гаснут их отражения, но уходят жить в иных водах…» «…Весь день со стороны города летало что-то розовое: твои, весна, световые райские птицы…» Но не передашь в короткой цитате всю кружевную прелесть этих описаний. Если бы, однако, я сказал, что это цитаты не из Кожевникова, а из Б. Зайцева, мне бы легко поверили. Так же, как приведи я пять строчек из Сургучева и скажи, что это Шмелев – никто не усомнится. Коротенькие цитаты, впрочем, еще ничего не доказывают. Строить на них что-либо – дешевая задача. Но можно сделать другой опыт. Передо мной два новейших романа «модерн»: в журнале «Новая жизнь» роман г. Чулкова «Дом на песке» и в альманахе «Шиповник» роман А. Толстого «Две жизни». И там и здесь – деревенская барышня, которая потом выходит замуж. Без особого труда можно составить целую страницу или две так, что никто не заметит, где кончится г. Чулков и начнется Толстой. При этом я еще беру двух таких неравных писателей: Ал. Толстой природно талантлив, нутром талантлив, а г. Чулков – лишь словопереимчив, памятлив и заметлив; коренная его, собственная, пустота обнаруживается скоро. Неравноценность этих двух писателей вне сомнения, – а вот есть же между ними какая-то общность, тот и другой принадлежат объединяющему их «модерну». Ни одного из воспитанников «Знания» к Чулкову не приставишь.

Но связей между писателями «дурного первого сорта» много и помимо стиля. Очень характерно, что у них, в отличие от Гусевых-Оренбургских, нет никакой литературной воли, ни хорошей, ни плохой. Я отнюдь не употребляю слово «литературная воля» в смысле тенденции. Нет, «безвольным» писателем можно назвать того, кто более «описатель», нежели писатель, кто чувствует, – пусть очень сильно и образно, – личность, человека, героя – так же, как всякую другую подробность окружающего мира: как закат, озеро, город, дерево и т. д. – наравне. «Герои» у подобных писателей естественно лишены воли, они ничего не могут «делать», с ними только «делается».

Начало этому литературному безволию, безличности положил, конечно, Чехов. Он первый взглянул на человека издали, со стороны, с той нежной и равнодушно-неподвижной грустью, с какой, вероятно, тени умерших следят за нашей муравьиной жизнью. Что милее, что важнее – дом с мезонином или живущая в нем Мисюсь? Равны, одинаковы для моего потустороннего холода, для моей «вечной» любви. В дом с мезонином, внутрь, мне так же легко и так же ненужно входить, как в душу Мисюсь. Я вижу их, я описываю то, что вижу, – не довольно ли?

В Чехове эта его описательная черта была не единственной, вряд ли даже преобладающей; по писатели, о которых сейчас говорю, несомненно поставили такую бесчеловечность, безличность, а следовательно и безволие – во главу угла. Они все, как Петр Кожевников, описатели более, чем писатели. Хорошо ли это, дурно ли – другой вопрос, но оно так. Напрасно и Л. Андреев думает, что у него есть «человек» и что этот человек с чем-то борется. Каждый «герой» его – опять то же дерево, про которое автор неестественно выдумывает, что оно борется с дровосеками.

Гусевы-Оренбургские не желают еще сойти на описательство, тянутся к «герою», к человеку, – тут их отличие от «модерна», тут их собственная правда. Что «воля» эта нет-нет да и сорвется в тенденцию, оскорбляя художественность – грех, конечно; но такой же грех делают и «современны», совершенно такой же: срываются в свою тенденцию. А тенденция, идет ли она от воли, идет ли от безволия, будет ли она «левой», надоевшей, или «беспартийной» (не менее надоевшей: искусство для искусства!), – одинаково портит художественность произведения.

Издают «описатели» свои произведения так же, как пишут: более или менее красиво, культурно и мало индивидуально: схожие одежды – схожий стиль. Повторяю: все-таки они – дурной первый сорт, и если подойти к Петру Кожевникову или к Борису Зайцеву с литературной программой maximum – от них так же мало останется, как и от Гусева-Оренбургского. Но справедливо ли это? И жаль, что к некоторым писателям нас вынуждают подходить именно с программой maximum: вынуждают безумие их друзей, публики, собственное их поведение. Таков, например, Л. Андреев. Он, по существу, мог бы быть недурной третьестепенный беллетрист; но так неловко, так безрассудно потащили его на первое место, что он, упав, разбился на мелкие куски.

Говоря о двух типичных литературных уклонах, о красивой безвольности, безличности, бесчеловечности и о менее красивой доброй воле, стремлении к героизму (оба уклона взяты, конечно, в схеме, без переходностей и оттенков), я назвал эти явления, при их разности, – равноценными. В самом деле, как решить, что лучше: хороший ли второй сорт или дурной первый? Свежий ли кочан капусты или тронувшийся персик? Капуста притом из неважных; персик великолепный, но подгнил, – чуть-чуть. Среднее кушанье. Должно, однако, признать следующее: если есть у нас теперь несколько писателей настоящего первого сорта, если есть у нас такой роман, как «Мелкий бес» Федора Сологуба, роман отнюдь не бесчеловечный, безвольный, притом современно-красивый и стильный, – то ведь автор его стоит гораздо ближе к Ал. Толстым, к Ремизовым и даже к Петру Кожевникову, нежели к тихой, доброй середине Гусевых-Оренбургских. Увы, почему-то «воля» последних еще не дала нам ни одного настоящего писателя, нашего, сегодняшнего. Может быть, даст? Посмотрим…

В заключение несколько вынужденных слов о критиках.

Лет пятнадцать тому назад самым острым литературным фельетонистом был нововремеиский Буренин. Из сказки слова не выкинешь, надо это признать. Судьба его – печальная судьба непонятного неудачника. Кажется, он обладал поэтическими способностями, большим литературным вкусом и пониманием. Но почему-то осекся (еще в незапамятные времена), и навеки озлобился. Все свои способности он употребил на выработку яда, все литературное остроумие – на высмеивание, на грубый памфлет. Зная сам, что писать иначе уже не может, он того, над кем и над чем смеяться запрещало ему внутреннее чутье, – не касался вовсе. Он замолкал. Так замолк о Чехове, да и о некоторых других. При первых звуках первого декадентства – он улавливал смешное и слабое в молодых голосах и указывал на него грубо, но верно. Большая публика его никогда не любила и не читала, но для писателей он был «забавной полезностью». Давно… Времена эти прошли. Вот уже лет десять, как Буренин потерял глаза и зубы. Он уже никого и ничего не различает, имена и лица для него смешались в один хаос, которого он бессильно испугался; он так «отстал» от литературы, даже внешне, что вместо прежних остроумных пародий царапает что-то наивно-невежественное и к делу не относящееся. Он более ни забавен, ни полезен. Злобная «критика» его свелась окончательно к двум словам: «жид» и «баба». Вся литература для него разделилась на две части: с одной стороны, жиды, а с другой – бабы. Тяжело, думаю, существовать с таким убеждением. Но не менее тяжело нам, – смотреть на бесславные седины талантливого человека.

Буренин обрадовался, что и я пепохвально отзываюсь о последних произведениях Л. Андреева, Арцыбашева, Каменского, Дымова и др. Буренин непременно похвалил бы меня за это, если б умел хвалить. Но он только заявляет, что первый сказал «э» и бранил «Л. Андреевых, Сологубов, Белых и Брюсовых» тогда, когда «их еще все хвалили». Вот пример жалкого, слепого смешения имен. Относительно Л. Андреева, – если бы г. Буренин удостоил просмотреть мои статьи в «Новом Пути» и затем в «Весах» (годы 901–908), он бы знал, что мнение мое о «современном идоле» всегда было одинаково, трезво и крайне невысоко. Что же касается других писателей, сваленных г. Бурениным в кучу и которых я будто бы тоже браню, – то пусть он не радуется напрасно: о них свое «э» он может говорить один. Я уже упомянул выше, как я смотрю на Сологуба и Ал. Толстого. О Вал. Брюсове, Андрее Белом, Ремизове, Блоке я неоднократно писал, стараясь, по мере сил, дать понять, какими я их вижу. Г. Буренин не видит ничего. Это его дело. Но пусть он не ищет произвольно единомыслие со мною в отношении к «молодой литературе». Нельзя же так высоко ставить Л. Андреева и Арцыбашева; воображать, что если о них я думаю, как Буренин, то об остальных – само собой разумеется…