Зима в Мадриде - Кристофер Джон Сэнсом

в христианство, которое произошло не по велению души, а только на словах, не имеет цены.

— Винсенте с давних пор — левый республиканец. Вы знаете, что они строгие атеисты.

Лицо отца Эдуардо застыло.

— Да. Мою церковь сожгла толпа в тридцать первом. Полиции приказали не вмешиваться; левый республиканец Асанья заявил, что все церкви в Испании не стоят жизни одного республиканца.

— Винсенте сейчас ничем не может вам навредить. — Берни набрал в грудь воздуха. — Прошу вас, позвольте ему уйти с миром, когда придет срок. Не совершайте над ним последние обряды. Учитывая его взгляды, это будет кощунством.

Отец Эдуардо вздохнул:

— Вы думаете, мы принуждаем умирающих к обращению?

— А разве нет?

— Какими же негодными людьми мы вам кажемся.

Отец Эдуардо пристально взглянул на Берни. Толстые линзы очков увеличивали его глаза, так что казалось, будто они плавают там, за стеклами.

— Вас не растили католиком, Пайпер?

— Нет.

— Вы коммунист, я вижу.

— Да. — Берни сделал паузу. — Христиане ведь верят в прощение.

— Это основа нашей веры.

— Так почему вы не можете простить Винсенте то, что сделала его партия, и отпустить с миром?

Отец Эдуардо поднял руку:

— Вы ничего не понимаете. — В его голосе опять зазвучала умоляющая нотка. — Прошу вас, попытайтесь вникнуть. Если человек умирает, отрицая Церковь, он отправится в ад. Но если он раскается и попросит о прощении, даже в самом конце, после самой худшей жизни, Бог простит его. Когда человек находится на смертном одре, у нас есть последний шанс спасти его душу. Человек стоит на краю вечности и в этот момент может впервые увидеть свою жизнь и свои грехи в истинном свете и потянуться к Господу.

— В такой момент человек слаб и напуган. И вы умело этим пользуетесь. Что, если он принимает причастие из одного только страха?

— Лишь Бог может знать, искренне ли человек раскаивается.

Берни понял, что проиграл. Он недооценил, насколько глубоко священник погружен в свои предрассудки. Его природное сострадание было только промелькнувшей искрой.

— У вас на все готов ответ, — с тяжелым сердцем заметил он. — Несокрушимая извращенная логика.

— То же самое я могу сказать о вашей вере, — печально улыбнулся отец Эдуардо. — Доктрине, выстроенной Карлом Марксом.

— Я придерживаюсь научного мировоззрения.

— Так ли? Я слышал об открытой в горах пещере, о доисторических рисунках. Сценах охоты людей на животных.

— Да. Вероятно, они бесценны, а вы собираетесь их уничтожить.

— Решение принимал не я. Но вы полагаете, эти люди жили как коммунисты. Первобытный коммунизм, первая ступень исторической диалектики. Видите, я знаком с учением Маркса. Но это вера, вы не можете знать, как жили тогда люди. Вы тоже живете верой, ложной верой.

Их разговор напомнил Берни беседу с психиатром. Ему хотелось досадить священнику, разозлить его, как того врача.

— Это не какая-то интеллектуальная игра, — сказал он. — Мы находимся в месте, где к больным не пускают доктора и выматывают их работой до смерти по указке правительства, которое поддерживает ваша Церковь.

— Вы не испанец, Пайпер, вам не понять, что такое Гражданская война, — вздохнул отец Эдуардо. — Многие мои друзья-священники оказались в зоне республиканцев. Их расстреливали, сталкивали в пропасть, мучили.

— И теперь вы отыгрываетесь на нас. Я думал, христиане должны быть лучше большинства других людей. — Он горько рассмеялся. — Как говорится в Библии, «по плодам узнаете их».

Отец Эдуардо не рассердился, его лицо было отягощено печалью.

— Как по-вашему, легко нам с отцом Хайме работать здесь, среди людей, которые убивали наших друзей? — тихо спросил он. — Почему, как вам кажется, мы этим занимаемся? Из милосердия. Мы пытаемся спасти тех, кто нас ненавидит.

— Знаете, если к Винсенте придет отец Хайме, он будет наслаждаться тем, что делает. Своей местью. — Берни встал. — Могу я уйти?

Отец Эдуардо поднял руку, а потом устало опустил ее на стол:

— Да. Идите. Я помолюсь о вашем друге, о его выздоровлении.

В тот вечер Эстабло созвал собрание ячейки. Десять коммунистов сошлись у койки Пабло в дальнем конце барака.

— Нужно укреплять нашу марксистскую веру, — сказал Эстабло.

Услышав эти слова, Берни посмотрел ему в лицо. Оно было строгим, суровым.

— Эти рисунки навели меня на мысль. Нам надо устроить занятия по марксистскому пониманию истории, тысячелетнему развитию классовой борьбы. Это нас снова объединит, необходимо сплотиться в свете надвигающейся зимы.

Один или двое из собравшихся закивали, но остальные глядели на него устало. Мигель, старик-трамвайщик из Валенсии, сказал:

— Слишком холодно сидеть тут и болтать в темноте.

— А если охрана узнает? — добавил Пабло. — Или кто-нибудь проболтается?

— И кто будет проводить эти занятия? — спросил Берни. — Ты?

Он чувствовал, что собравшиеся настроены против Эстабло. Тому следовало бы предложить это раньше, до того как из-за ночного холода все замкнулись в себе.

Чешуйчатая голова повернулась в сторону Берни, глаза Эстабло горели от ярости.

— Да, я. Лидер ячейки.

— Товарищ Эстабло прав, — сказал Пепино, батрак с худым осунувшимся лицом. — Нужно вспомнить, кто мы.

— Что ж, у меня нет сил слушать лекции товарища Эстабло по историческому материализму.

— Я так решил, товарищ, — с угрозой в голосе проговорил Эстабло. — Меня выбрали, и решения принимаю я. Это демократический централизм.

— Нет. Я соглашусь с твоими распоряжениями, которые идут вразрез с настроением группы, когда мне прикажет сделать это полноценно составленный Центральный комитет Испанской коммунистической партии. Не раньше.

— Центрального комитета больше не существует, — печально произнес Пепино. — В Испании — нет.

— Вот именно.

— Ты бы следил за своим языком, inglés, — процедил сквозь зубы Эстабло. — Мне известно, кто ты и откуда. Сын рабочего, который ходил в школу вместе с аристократами, выскочка.

— А ты мелкий буржуй, опьяневший от власти, — бросил в ответ Берни. — Думаешь, ты до сих пор мастер на фабрике. Я верен партии, но ты не партия.

— Я могу исключить тебя из ячейки.

— Этой жалкой ячейки, — тихо рассмеялся Берни.

Он понимал, что не стоит так говорить, что это неправильно, что он настроит всех против себя, но голова у него кружилась от усталости и злобы. Он подошел к своим нарам, лег и стал прислушиваться к доносившемуся из другого конца барака бормотанию. Кто-то крикнул им, чтобы замолчали, люди, мол, спать хотят. Вскоре Берни услышал скрип нар — Эстабло улегся напротив, зачесался, вперил в него глаза.

— Мы собираемся разобрать твое дело, compadre, — тихо проговорил чешуйчатый.

Берни не ответил. Он слышал хриплое булькающее дыхание Винсенте, и ему хотелось выть от горя и ярости. На память пришли озадачившие его слова Августина. Лучшие времена.

«Нет, — подумал Берни, — о чем бы ни шла речь, ты ошибся, приятель».

В ту ночь ему не спалось. Он лежал на нарах, мерз, но