Прекрасная Габриэль - Огюст Маке

Герцог Фериа и его капитан, скрыв свою недоверчивость и свой гнев, ухаживали за герцогиней Монпансье, которую, может быть, они подозревали в сообщничестве с ее братом и которою, впрочем, они имели целью пожертвовать вместе с ним честолюбию Филиппа Второго. Со своей стороны герцогиня, имея под рукой только Бриссака, также ухаживала за испанцами, чтобы они помогли ей избегнуть несчастья, которого она боялась более всего, то есть въезда в Париж нового католического короля.

Надо было видеть, как она встала до рассвета и разъезжала по парижским улицам верхом со свитой капитанов. Она кричала до того, что охрипла: «Я остаюсь с вами, парижане!»

Она махала шарфами, она придумывала девизы — словом, суетилась гораздо больше, нежели было нужно, для того чтобы не очень пылкие лигеры нашли ее крайне смешной.

Бриссак поощрял ее в этой деятельности. Он рыскал со своей стороны, а испанцы со своей; любопытным зрелищем было видеть, как все трое встречались вдруг носом к носу в каком-нибудь месте к хохоту зевак, которые ожидали события, не давая себе столько хлопот.

Такова была одна из этих встреч на другой день после отъезда Майенна. Герцогиня выехала из улицы Сент-Антуана на Гревскую площадь. Бриссак приехал с набережной, герцог Фериа с главным штабом — из улицы Мутон. Большая толпа народа собралась на площади, потому что там вешали человека. Виселица была поставлена. Ждали только осужденного. Бриссак осведомился о том, что происходит; герцог Фериа ему отвечал, что преступник, вероятно, посланный короля наваррского, захваченный час тому назад, при нем нашли записку, которая могла наделать тревогу в Париже вследствие обещаний Беарнца.

— Пусть его повесят, — сказала герцогиня.

— Но, — вмешался Бриссак, который видел себя окруженным многочисленной толпой, где примечал плебейские лица, не очень расположенные к испанцам, — допрашивали ли этого человека?

Толпа приблизилась; каждому хотелось слышать разговор начальников Парижа.

— Я его допрашивал, — сказал герцог Фериа, — и видел записку.

— Хорошо; но кто его осудил?

— Я, — прибавил испанец надменным тоном. — Разве преступление не было явно?

— Еще бы! — сказала герцогиня.

— Обычаи парижские требуют, — отвечал Бриссак, бросив взгляд на черные одежды, которые он видел на площади, — чтобы всякий преступник был допрашиваем судьями.

— Какие тонкости! — сказал удивленный испанец, около которого начала роптать чернь.

— За что вы придираетесь к герцогу? — шепнула герцогиня Бриссаку.

— Предоставьте действовать мне, — отвечал он тем же тоном.

В эту минуту на углу набережной показался осужденный, окруженный валлонскими и испанскими стражами. Это был мирный гражданин, бледный, заплаканный, с честным лицом, расстроенным отчаянием. При виде виселицы он сложил руки и начал так жалобно стонать, призывая жену и детей, что трепет сострадания пробежал по толпе.

— Прискорбно смотреть, — сказал Бриссак, отвернувшись, как будто это зрелище было свыше его сил.

В это время толпа приблизилась к Бриссаку и окружила его лошадь.

— Не правда ли, что сердце раздирается? — сказал ему один гражданин. — Смотреть, как вешают невинного человека!

— Невинного? — закричал герцог Фериа, побледнев от гнева. — Кто это сказал?

— Я, — отвечал тот человек, который говорил, — я, Ланглоа, эшевен этого города.

— Ланглоа! Ланглоа! — повторяла толпа, собравшись около своего эшевена, спокойствие и холодность которого перед бешеным испанцем показывали благородство и значение, которое народ всегда примечает в минуты кризиса.

— Невинный? — повторил герцог. — Человек, раздававший обещания Беарнца!

— Какие обещания? — спросил Бриссак добродушно. — Мало, однако, разъяснить это дело.

Герцог поспешно вынул из рукава напечатанное письмо, которое передал Бриссаку, говоря:

— Смотрите!

Граф, окруженный бесчисленной толпой, тишина которой была так глубока, что у подножия виселицы слышались стенания осужденного, которому палач дал отсрочку для молитвы, Бриссак, говорим мы, развернул письмо и прочел внятным и громким голосом: «Его величество, желая удержать всех своих подданных в дружбе и согласии, хочет, чтобы все прошлое было забыто…»

— Довольно, довольно! — перебил герцог, скрежеща зубами.

— Должен же я узнать, — продолжал Бриссак, каждое слово которого толпа с жадностью слушала.

Он продолжал:

— «Забыто… Запрещает всем своим прокурорам и другим офицерам делать розыски даже относительно тех, которых называют “Шестнадцатью”».

— Как, — прошептал народ, — он прощает даже «Шестнадцати»!

— Ради бога, граф, — сказала герцогиня, — перестаньте!

— Позвольте же мне, — возразил Бриссак, который докончил чтение. — «Его величество словом и честью короля обещает жить и умереть в католической религии и сохранить всем своим подданным их привилегии, звания, достоинства и места. Генрих».

Конец этого чтения возбудил энтузиазм в народе.

— Если бы это была правда! — закричало сто голосов.

— Действительно, эта записка может повредить Лиге, — сказал Бриссак.

— Вы сознаетесь в этом немножко поздно, — возразил герцог. — Я говорю, что надо повесить негодяя, который хотел это распространить.

Он сделал знак палачу схватить жертву. Эшевен Ланглоа схватил за узду лошадь Бриссака и закричал:

— Стало быть, надо всех нас повесить!

— Зачем? — спросил Бриссак.

— Затем, что у нас у всех есть такие письма.

— Как? — закричали герцог и герцогиня.

— Вот, посмотрите!.. — сказали эшевены, вынимая из кармана такие письма и поднимая их в воздух.

— Вот! Вот! Вот! — закричала толпа, показывая такие же письма.

— Это правда, у них у всех есть, — спокойно сказал Бриссак. — Я не знаю, нет ли и у меня в кармане.

Герцог Фериа чуть не упал в обморок от ярости.

— Тем более причины, — прошептал он.

— Нет! Нет! — сказал Ланглоа. — Этот бедный человек, которого хотят повесить, был на улице, как и я, как мы все, когда раздавали эти письма; и мне, и всем моим товарищам раздавали эти письма.

— Да, да! — закричали тысячи голосов.

— Стало быть, он не виноват, — продолжал эшевен, — или виноваты все мы. Пусть же нас повесят вместе с ним.

— Понадобится слишком много виселиц, — сказал Бриссак, который, подъехав к герцогу, шепнул ему на ухо: — Оставим этого человека, или его отнимут у нас.

— Черт побери! — пробормотал испанец, опьянев от бешенства.

— Отпустите этого человека! — закричал Бриссак, голос которого был заглушен возгласами толпы.