ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Фрэнсис Сондерс

Сатира была остра и безупречно составлена. Пока «представитель Конгресса» осуждал мещанство советского министра культуры, Тайней показал без тени иронии, кем были просвещённые покровители Конгресса: Окружной фонд Майами, Цинциннати, техасский Фонд Хоблитцелла и швейцарский Комитет помощи венгерским патриотам.

Столь точные указания спонсоров Конгресса хотя и не достигли основной цели, но вызвали у Джоссельсона бессонницу и подтвердили его страх, что настоящей ахиллесовой пятой Конгресса было ЦРУ. Напряжённость в отношениях между Джоссельсоном и его боссами из Управления нарастала, начиная с краха Американского комитета в начале 1957 года. Джоссельсон, в силу темперамента неспособный играть роль обезьянки шарманщика, теперь имел всё больше разногласий с Кордом Мейером, который отказывался отдавать свою власть. Мейер так никогда и не оправился от того кафкианского обращения с ним маккартистов в 1953 году. Дополняла всё это череда личных трагедий, которые делали его всё более и более мрачным и тяжёлым. Рассказ Мейера «Волны темноты» 1946 года о его участии в войне и чуть не оказавшемся фатальным ранении на пляжах Гуама также предопределял трагическое движение его дальнейшей жизни. В 1956 года его девятилетний сын Майкл был сбит несущимся автомобилем. Меньше чем через год после этого Корд развёлся с женой Мэри Пинчот Мейер [854].

Всё более упрямый и неблагоразумный Мейер стал неустанным, непримиримым защитником собственных идей, которые, казалось, вращались вокруг параноидного недоверия ко всем, кто не соглашался с ним. Его тон в лучшем случае был вызывающим, а в худшем - театральным и даже агрессивным. «Корд пришёл в Управление юным идеалистом и ушёл, когда Англтон высосал из него все соки, - сказал Том Брейден. - Англтон владел чёрной магией. Он раздражал всех в городе, включая меня. Независимо оттого, что Англтон думал, Корд считал по-своему» [855]. Артур Шлезингер, старый друг Мейера, теперь оказался жертвой этого идеалиста, превратившегося в сердитого интеллектуала-жандарма: «Он стал косным, непреклонным. Я помню, как однажды он позвонил мне и предложил вместе выпить. Я пригласил его в гости, и мы провели вечер за разговором на верхнем этаже дома. Несколько лет спустя, взяв в ЦРУ своё личное дело, я обнаружил, что последним документом в файле был отчёт обо мне Корда Мейера! Он выпивал со мной в моём собственном доме и написал после этого отчёт. Я не мог поверить в это» [856]. Точно так же, как персонаж Джеймса Стюарта в фильме «Окно во двор» Хичкока, Мейер и Англтон закончили тем, что отошли от нормы, с чем сами всю жизнь и боролись.

В октябре 1960 года Джоссельсон встречался с Кордом Мейером и группой сотрудников Отдела международных организаций в номере одного из вашингтонских отелей. Последовала горячая дискуссия, в которой, как рассказывал один из очевидцев, коллеги Джоссельсона из ЦРУ «напомнили ему, что яйца курицу не учат». Джоссельсон, у которого была, как её описывала Диана, «необычная связь разума и тела», почувствовал резкий скачок давления и стук в висках, после чего рухнул на пол. «Его эмоции всегда легко угадывались, - рассказывал Джон Томпсон. - Во время жаркого спора он мог лишиться чувств и получить сердечный приступ. Он был чересчур европейцем» [857]. Эти сердечные приступы были вполне реальными. Однажды в два часа ночи по местному времени Диану разбудил звонок Лу Латама (Lou Latham), начальника Парижского офиса (он находился в Вашингтоне, когда всё произошло), который сообщил, что Майкл был срочно доставлен в больницу с ударом. Диана первым же утренним самолётом вылетела из Парижа с четырёхлетней Дженнифер на руках. Ненадолго заскочив в отель, где она передала Дженнифер своей матери, Диана отправилась в больницу при Университете Джорджа Вашингтона. Там она нашла Майкла, лежащего в кислородной палатке. В течение нескольких следующих недель она дежурила у его кровати. Джоссельсон начал постепенно приходить в себя. И в этом беспомощном состоянии он продолжал выполнять свою безотлагательную миссию. «Всё время пребывания Майкла в больнице он «надиктовывал» мне, а я делала пометки, - вспоминала Диана. - Затем я подходила к двери палаты и «раздавала указания» Ли [Уильямсу] и другим подходившим болванам-исполнителям. Было забавно поменяться с ними ролями» [858].

Однажды, когда Джоссельсон всё ещё находился под кислородной маской, Билл Дёрки (Bill Durkee), заместитель руководителя подразделения Мейера, прогуливаясь с Ли Уильямсом по Вашингтону, повернулся к нему и сказал: «Теперь он там, где мы и хотели его видеть» [859]. Размышляя над этим несколько лет спустя, Диана пришла к выводу, что, хотя Управление и ценило Майкла за работу, которую он выполнял, «он, должно быть, одновременно был и занозой в их заднице, идущий собственным путём и сопротивляющийся им всякий раз, когда они пытались установить контроль. Майкл старался вести с ними весёлые беседы и силой своей индивидуальности не давал им осознавать собственную никчёмность. Он дружил с ними, справлялся об их семьях и карьерных перспективах, и я считала, наивная, что они им восхищались. Дёрки, я теперь уже уверена, говорил за большинство из них. Они, должно быть, не доверяли всем этим интеллектуалам, к тому же иностранцам, и страдали от того, что у них были все эти деньги и власть, но не было признания... Кроме того, Майкл не был человеком из Йеля, он был фактически русским и евреем, и именно он дружил с известными людьми, а не они» [860].

Однако было ясно, что здоровье больше не позволит Джоссельсону отдавать столько сил Конгрессу. Было решено, что он переедет на постоянное жительство в Женеву, где продолжит работать на Конгресс, но уже удалённо. Джону Ханту передали руководство Парижским офисом, включая поддержание связи с Управлением. Придя в Конгресс в 1956 году, Хант провёл первые два года, как он вспоминал позднее, ведя себя как «мальчик-уборщик, никогда ничего не говорящий, зато наблюдающий и запоминающий» [861]. Постепенно он стал тем, кого сам описал как «офицер для особых поручений» директора Майкла. По существу, эти роли никогда не менялись за время существования Конгресса. Но при Джоссельсоне, работающем через секретаря в своём доме в Женеве, Хант почувствовал, что получил административный контроль над парижской штаб-квартирой.

21. Цезарь Аргентины

«Я не скажу: езжай

До Рима иль Москвы.

Брось труд свой кропотливый

И музу позови».

Джон Хант принял Парижский офис в хорошее время. За «показным искусством при Эйзенхауэре» последовало заявление правительства Кеннеди о том, что оно желало «плодотворных отношений» с людьми от искусства. На это указывало и приглашение, отправленное Кеннеди 156 наиболее известным из них (включая Артура Миллера, Эндрю Уайта, Эрнеста Хемингуэя, Миса ван дер Роэ, Игоря Стравинского, Пьера Монтё, Пауля Хиндемита, Арчибальда Маклейша, Роберта Лоуэлла и Стюарта Дэвиса), присутствовать на торжественных мероприятиях в честь его инаугурации. «Инаугурация, должно быть, проходила весело, - писала Элизабет Бишоп Лоуэллу. - Я постоянно встречаю упоминания о ней в новостных выпусках. Но мне не нравится эта пышность, свойственная Римской империи - обзорная трибуна, например, выглядит чересчур роскошной и триумфальной» [862]. Но многих «рыцарей холодной войны» имперская атмосфера вдохновляла, один поклонник Кеннеди сказал в начале 1961 года: «Точно так же, как в древние времена римлянин, куда бы он ни пришёл, мог гордо объявить: «Я - римский гражданин» (civis Romanus sum), сейчас и мы, где бы ни оказались, с высоко поднятой головой и с гордостью можем объявить: «Я - гражданин Америки» (civis Americanus sum)» [863].

11 мая 1962 года Роберт Лоуэлл был снова приглашён в Белый дом, на сей раз на обед в честь Андре Мальро, в то время - французского министра культуры. Кеннеди шутил на приёме, что Белый дом превратился «практически в кафе для интеллектуалов». Но Лоуэлл был скептичен, записав после приёма: «Когда следующим утром читаешь, что Седьмой флот был отправлен куда-нибудь в Азию, появляется странное осознание того, насколько незначительную роль играли люди от искусства в действительности и что это было лишь оформлением витрины. Начинаешь понимать, что реальное правительство заседает где-то в другом месте и что нечто более близкое к Пентагону в действительности управляет страной... Я чувствую, что интеллектуалы выполняют лишь декоративную и поверхностную функцию - при том, что мы должны быть самим содержанием, а не витринами» [864].

Хотя это редко выражалось открыто, среди части интеллектуалов росла склонность смотреть на благодеяния правительства с подозрением. Но вопрос коррупции не особо беспокоил ЦРУ, руками которого и раздавалась большая часть этих щедростей. «Бывают моменты, когда чувствуешь, что можно и соблазниться, - сказал Дональд Джеймсон. - Я думаю, что почти все, занимающие значительное положение в Конгрессе [за свободу культуры], знали, что так или иначе деньги приходили откуда-то, и если внимательно посмотреть - в конечном счёте, был только один логический ответ. И они согласились с таким ответом. Главное беспокойство большинства мыслителей и писателей в действительности состояло в том, как получить гонорар за свою работу. Вообще, я думаю, что они взяли бы деньги из любого источника, из какого только могли получить их. Таким образом, получалось, что Конгресс и другие подобные организации - как на Востоке, так на Западе - рассматривались как крупные кормушки, из которых всякий мог выхватить свой кусок при необходимости, а затем уйти и делать то, что душе угодно. Я уверен, что это - одна из главных причин успеха Конгресса: он позволял быть чувствительным интеллектуалом и одновременно прокормить себя. Единственными другими людьми, кто поступал так же, были коммунисты» [865].