Лабиринт - Яэко Ногами

вскоре превратились в грохот. Оседлав черную тучу, сопровождаемый драконом, мчится дух-громовержец к императорскому дворцу. Страшный гром сотрясает чертоги, и от ударов молний раскалываются стены. Разгневанный дух губернатора Сугивара врывается во дворец и обрушивается на мечущихся в панике врагов, Тэндайский настоятель тво-рит молитвы, прося Будду унять разгневанного громовержца. Он молится в тронном зале, а дух устремляется в императорские покои. Настоятель бежит туда, громовержец бросается в летний дворец. Настоятель начинает молитву в летнем дворце, а громовержец бушует в грушевом и сливовом покоях. Все яростнее становится схватка верховного божества с беснующимся духом опального наместника, и все более громко, страстно и скорбно звучит музыка цудзуми.

«Там! там!..» — раздавались характерные для цудзуми резкие звуки, похожие на удар молнии в дерево. Эти звуки, которые музыкант, казалось, извлекал не из барабана, но из своей страдающей души, вырывались из дома и гулко разносились в ночной заснеженной сомэйской роще.

Чем сильнее Мунэмити бил в барабан, передавая торжество божественной силы над мстительным духом, тем легче у него становилось на душе, и в спальню он вошел уже спокойный, с просветленным лицом, словно сам только что избавился от терзавшего его злого духа.

Томи подала ему ночное кимоно из белой английской фланели, потом сама переоделась в кимоно с короткими рукавами и узким пояском.

Строго соблюдая приличия, они не садились есть за один стол. Но спать ложились в одну постель — здесь они были равноправными.

Ложе было роскошным, одеяла, крытые голубовато-зеленым узорчатым шелком, великолепны. Мунэмити не выносил рядом с собой чужого дыхания — это тоже была одна из его причуд, и поэтому футоны лежали на расстоянии чуть не в два метра. Однако циновки между постелями были застланы одеялом из верблюжьей шерсти, и получалась большая общая постель. Когда начинались жаркие дни, стеганые одеяла заменялись простынями. Как и во всех старинных домах, строители которых прежде всего думали о внушительности, а потом уж об удобствах, небольших комнат в доме не было. Спальня Мунэмити была метров тридцати. В такой огромной комнате можно было стелить широкую постель, но если бы не великолепная золоченая многостворчатая ширма, отгораживавшая ее со стороны изголовья от раздвижных дверей, ведущих в коридор, спальня казалась бы пустой и неуютной.

Так или иначе, но две старшие служанки, стелившие эти постели, не могли с ними управляться с той легкостью, с какой это делают бои в отелях. Зато им не нужно было заботиться ни о котацу 110, ни о грелке для ног. Даже в самые сильные холода хозяин не пользовался грелками.

Несмотря на свой возраст, Мунэмити был еще в полной силе. Однако ни с какой другой женщиной, кроме Томи, у него не было любовных связей. Объяснялось это не столько его постоянством, сколько крайней брезгливостью. Сама мысль о прикосновении к непривычному для него обнаженному телу была ему противна. Даже после близости с Томи он всегда вставал с постели, шел в ванную, где стояла газовая колонка и всегда была горячая вода, окунался в ванну и только после этого засыпал.

Натянув до подбородка легкое, но теплое пуховое одеяло, Мунэмити неожиданно засмеялся и проговорил:

— Забавная все же штука!

Томи лежала лицом к нему. Она уже начала засыпать. Мягкий свет ночника, стоявшего у изголовья на высокой подставке, и отблески золоченой ширмы падали на ее свернувшуюся под одеялом фигуру.

Услышав смех Мунэмити, она вздрогнула и, моргая глазами, тревожно спросила:

— Что вас так рассмешило? Вы напугали меня.

— Ничего. Я просто вспомнил, какие крутые лестницы в Золотом храме111. Ты, наверно, тоже помнишь?

— Помню, конечно. Ведь мы ездили туда в позапрошлом году.

В тот год осенью Мунэмити специально ездил в Киото, чтобы посмотреть там Мандзабуро в пьесе «Сотоба Комати» 112. Томи тоже ездила с ним. Вновь после долголетнего перерыва они осматривали достопримечательности города и побывали в Золотом храме. Три яруса этой высокой пагоды соединены по вертикали двумя узкими, совершенно отвесными лестницами. Каждый раз, когда Мунэмити осматривал храм, ему особое удовольствие доставляла мысль, что когда-то вот по этим лестницам, точно акробаты, карабкались вверх и спускались вниз и Есимицу Асикага 113 и Сэами. Он сказал это Томи, и они тогда вместе посмеялись. Сейчас Мунэмити почему-то вдруг снова вспомнил об этом. Подобные скачки мысли были характерны для Мунэмити, и почти всегда это было связано с театром Но.

Он преклонялся перед Сэами, а Сэами любил своего покровителя сёгуна Ёсимицу, и поэтому, чтя память великого драматурга, Мунэмити чтил и его господина. Он отвергал взгляды митоской школы114, которая объявила Асикага изменником. Тем более что митосцы и деда Мунэмити обвинили в предательстве и натравили на него убийц. Враждебное отношение Мунэмити к этой школе было тоже одной из его тайн.

Старик Инао, у которого всегда обращение к прошлому было связано с близким ему искусством чайной церемонии, говорил, что Мунэмити и Мандзабуро — это Тайко и Рикю. Со стороны сравнение казалось верным, но по существу было ошибочным. Отношения Мунэмити и Мандзабуро не были отношениями господина и слуги или учителя и ученика.

В детстве Мунэмити был слабым, болезненным ребенком113 и страдал нервными припадками. Старуха няня стала приучать его петь утаи и танцевать, видя в этом своего рода лечебное средство. Затем было решено пригласить учителя пения и танцев. Выбор пал на отца Мандзабуро — Минору Умэвака, знаменитого актера театра Но, который был связан с покойным отцом Мунэмити, тоже питавшим большую склонность к этому виду искусства. С тех пор Мандзабуро стал для Мунэмити близким человеком, без которого он не мог обходиться. Обоим мальчикам тогда еще не было и десяти лет, но Мандзабуро уже начинал выступать на сцене. Он унаследовал талант отца, затмившего своим дарованием и популярностью всех других актеров школы Кандзэ. Рано проявившаяся одаренность мальчика обещала расцвести в настоящий талант, к тому же он был старшим сыном Умэвака, так что ему предстояло блестящее будущее. Он часто приходил с отцом на уроки к Мунэмити, и мальчики подружились. Тогда Мандзабуро был для Мунэмити просто товарищем в детских играх, но кто знает, быть может, если бы не пример и влияние юного приятеля, Мунэмити, несмотря на свои прекрасные задатки, никогда бы не достиг такого высокого мастерства, которое сейчас почти равняло его с лучшими профессиональными актерами театра Но. Чарующая непринужденность, с какой Мандзабуро держался на сцене, грациозность движений и вся его изумительная техника подстегивали