Лабиринт - Яэко Ногами

Улыбка была очаровательная и неопределенная. Она могла означать и согласие: «Вы правы, ваша милость!» — и несогласие: «Мне очень жаль, что вы к нему несправедливы, ваша милость!»

Мунэмити волен был понять ее улыбку так, как ему хотелось.

Но заговорила Томи совсем о другом:

— У пруда уже можно рвать петрушку.

В глубине парка с незапамятных времен находился не-большой пруд, мелкий, но чистый, на дне которого бил родник. Ранней весной на берегу пруда начинала зеленеть петрушка. Вчера, едва перестал идти снег, кухарки заметили ее и нарвали пучок. Сегодня на обед варили рыбу, и эта зелень оказалась весьма кстати.

Когда Томи оставалась с Мунэмити наедине, она запросто болтала о самых обыденных вещах, как обычно разговаривает с мужем любимая жена, не нарушая, однако, во всем остальном этикета.

Мунэмити завтракал, обедал и ужинал в своей комнате.

Служанки приносили из кухни все полагавшиеся блюда и уходили; подавала и прислуживала Томи. За старинным черным лакированным столом, украшенным фамильным гербом — три дубовых листа, Мунэмити сидел всегда один. Томи ела отдельно.

Мунэмити из всех морских рыб предпочитал угря, но больше любил пресноводную рыбу, которую ловили в большом озере на землях его бывшего домена. Сегодняшняя рыба тоже была оттуда.

Белевшие в горшочке узенькие рыбки — их опустили в кипящую воду перед самым обедом — были сварены отлично. Свежая зелень петрушки возбуждала аппетит. Запуская в горшочек длинные варибаси 96, Мунэмити вдруг заговорил о хигай 97, которой славилось то же озеро.

— Дедушка очень любил эту рыбу. По рассказам, он иногда даже посылал за ней нарочных.

По-видимому, это была одна из тех легенд о знаменитом первом министре, которые Мунэмити слышал из уст его старых слуг. Конечно, не только рыба заставила его вспомнить деда, но о других причинах он предпочел умолчать.

Обед протекал согласно заведенным правилам, и Мунэмити, как всегда, ограничился легкими блюдами. Он и сегодня не изменил своей привычке поспать после обеда. Однако он дважды нарушил установленный порядок: утром не пошел на сцену, днем не сел за книги. Он не мог сосредоточиться на чтении, мысли его были заняты другим...

В конце концов, пусть бы это был даже Хидэмити.

Если бы в разговоре с ним ему удалось хоть слегка коснуться этой темы, возможно, это подействовало бы на его застоявшуюся кровь как своего рода кровопускание и помогло бы развеять томительную меланхолию.

Правда, Мунэмити всегда презирал брата как глупца и пошляка. Но все же Хидэмити был самый близкий родственник, единственный брат. К тому же теперь он принял на себя обязанности главы фамилии Эдзима! Кто же, как не он, должен был первым в такую минуту вспомнить об их предке?! А ему это и в голову не пришло. Ни тени волнения, ни малейшего намека на то печальное историческое событие, словно его никогда не было или Хидэмити начисто о нем забыл. Это было особенно обидно, и старший брат еще острее чувствовал свое одиночество. Но все течет, все изменяется. В мире нет ничего постоянного. Мунэмити вовсе не принадлежал к тем брюзгам, которые отрицают неизбежность перемен, происходящих в мире с течением времени.

В дни душевного смятения, подобного нынешнему, в его чтении главное место занимали священные буддийские книги, и это было признаком того, что под влиянием какого-то толчка Мунэмити пытается сосредоточиться, глубже разобраться в самом себе и в своем отношении к обществу, к людям. Он и обычно-то никогда лишний раз рта не раскрывал, разве только для исполнения своих утаи, а в такие дни становился еще более молчаливым и угрюмым.

Его тяжелый характер становился совсем невыносимым.; Уже нетрудно было заметить, что рот у него перекошен, орлиный нос заострился и лицо становится все более мрачным. Даже Томи не всегда могла ему угодить и сидела у, себя, съежившись от страха... Но наконец тяжелые дни проходили, и Мунэмити начинал бродить между камней и сосен запущенного сада, походившего на старинный заглохший парк. Медленно прогуливаясь по узким дорожкам среди буйных зарослей низкорослого бамбука, он мягким баритоном напевал речитатив из «Ведьмы»:

Есть законы Будды, И есть бренного мира законы. Есть и страсти земные И спасенье души.

Есть бессмертный Будда, И есть смертные твари. Есть и смертные твари, И есть ведьмы в горах. Ива — зеленая, Но цветы не одни только алые! Сколько разных окрасок У прелестных цветов!

Распевать даже короткие, простые утаи вот так, на ходу, как это делал в таких случаях Мунэмити, у мастеров Но считалось недопустимой профанацией искусства. Но Мунэмити сейчас на это не обращал внимания. И возвращаясь в дом, он уже бывал в отличном расположении духа и даже пробовал шутить.

— Давно уж я в такую глушь не забирался! — улыбаясь, говорил он Томи,

«Ива — зеленая, но цветы не одни только алые! Сколько разных окрасок у прелестных цветов!» — мысленно повторял Мунэмити.

Мир именно тем и интересен, что каждый живет в нем по-своему. Мысль эта служила ему оправданием и укрепляла его решимость по-прежнему придерживаться избранного образа жизни и ни на йоту не отступать от него.

Мунэмити был человеком решительным, и на всех его поступках лежала печать того традиционного своеволия, которое из века в век культивировалось в семьях титулованной знати. С какой неустрашимостью и дерзостью он способен был проявлять это свойство своего характера, свидетельствовало, в частности, его поведение в театре.

В свое время театр Но пользовался поддержкой правительства Токугавы как официальный государственный театр. Все его актеры состояли на казенном содержании. Даже само устройство зрительного зала и распределение мест говорили о том, что это театр для избранных.

Лучшие места, отведенные для знати, были расположены напротив сцены98. Отсюда как на ладони был виден парадный выход на сцену всей труппы под предводительством главного актера. Лучшими считались не самые первые ряды, а находившиеся немного дальше от сцены, что позволяло видеть спектакль в надлежащей перспективе.

Когда давалось представление в ознаменование какого-нибудь памятного события и в театре присутствовали придворные, места для зцати отгораживались специальным барьером. Монопольным правом занимать этот «партер» пользовались аристократы и любители Но из числа самых богатых людей; зрители из простонародья сюда не допускались. Остальная часть зрительного зала, где никогда не ставили стульев, перегораживалась на клетки, рассчитанные на четыре человека каждая, и эти импровизированные ложи абонировались заранее. Переходить из ложи в ложу запрещалось, нарушение запрета преследовалось строже, чем нарушение государственной границы.

Мунэмити имел постоянные места в нескольких театрах,