Лабиринт - Яэко Ногами

ни совершила это преступление, исполнители — всего лишь исполнители. Они только воду мутят, а рыбку ловят другие.

За окном вихрилась метель. Мунэмити слушал брата и вспоминал, что такая же метель, как сегодня и накануне, была и в тот день, около восьмидесяти лет тому назад, когда случилось трагическое происшествие. И снова встал перед ним белый призрак такого же, как сегодня, снежного дня, когда у Вишневых Ворот был злодейски убит его дед, Омино-ками Эдзима. Еще в детские годы, изучая в школе пэров историю страны, он начал чтить память деда. Неизгладимое впечатление произвели на него решительные, смелые действия первого министра правительства Токугава, который, невзирая иа истошные вопли тогдашней консервативной партии: «Да здравствует император, вон иностранцев!»—подписал договоры об открытии портов 91. К его восхищению дедом как исторической личностью примешивалось, естественно, и чувство любви и сострадания внука. Этим в значительной мере и объяснялся особый интерес Мунэмити к истории.

С годами он пришел к выводу, что дед его был одной из жертв, принесенных на алтарь реставрации Мэйдзи. И всегда его преследовала мысль, что в конце концов захватили теплые местечки и сделали головокружительную карьеру вовсе не те, кто убил его деда, кто собственными руками отрубил ему голову, а шайка прохвостов, которая сумела этим ловко воспользоваться. Истинными виновниками трагической гибели деда были главари сацумской и тёсюской клики92, все эти политики, военные, выступившие на историческую арену представители дзайбацу — все те выскочки и карьеристы, которые оказались у власти при Мэйдзи. Все они сначала подымали неистовый вой и кричали: «Да здравствует император, вон иностранцев!», «Долой правительство Токугава!»93, а затем с пеной у рта защищали лозунг: «Просвещение и цивилизация!»94. Всех этих людей Мунэ-мити глубоко ненавидел и презирал гораздо больше, чем тех преступных ронинов95 из клана Мито, которые мечами зарубили его деда.

Упорство, с каким Мунэмити держался в стороне от общества, порвав все светские связи и превратившись в отшельника, коренилось в его глубокой неприязни к карьеристам и политиканам. Семена этой неприязни глубоко запали в его душу еще с детских лет.

Своими мыслями о современном обществе Мунэмити ни-: когда ни с кем не делился. Не собирался он, разумеется, поверять их и Хидэмити. Братья абсолютно не походили друг на друга не только внешностью, но и характерами. Мунэмити считал брата шумливой, вульгарной личностью, корыстолюбивым глупцом. Мунэмити знал, что брат выше всего в жизни ставит личное преуспеяние и ради этого ловко подыгрывает всем, кого он, Мунэмити, так ненавидел и презирал. Хидэмити был одной веревочкой связан со всей этой шайкой хищников и прохвостов. Мунэмити, как правило, никогда не приглашал к себе брата — обычно тот сам к нему приходил. Сегодняшний случай был исключением. Мунэмити захотелось узнать подробности происшествия, но за этим желанием скрывалось еще какое-то неопределенное чувство, которого, быть может, он и сам не сознавал.

«Эта метель не вызывает у вас мыслей о том трагическом дне, когда у Вишневых Ворот был убит наш дедушка?»

Если бы такой вопрос мог слететь с уст Хидэмити! Но нет! Разве можно этого ожидать от пустозвона, беспринципного дельца, для которого свято лишь то, что приносит ему материальную выгоду! И все-таки какая-то смутная надежда у Мунэмити была, и он ждал этого вопроса.

Никогда еще ему так не хотелось с кем-нибудь поговорить об этом, как сегодня. Сегодняшнее событие настолько оживило в его памяти ту страницу истории, на которой записана насильственная смерть его деда, что на миг ему показалось, что вот-вот о ней вспомнит Хидэмити. Но он не вспомнил. Разговор между братьями был окончен. И как раз в эту минуту — ни раньше, ни позже — Томи, в интуиции которой было поистине что-то таинственное, принесла чай. Хидэмити, радуясь, что теперь брат его долго не задержит, с удовольствием пил чай с великолепной пастилой из кондитерской «Суругая». Обращаясь только к Томи, он похвалил ее за то, что у нее всегда есть сладости к чаю, рассказал, что недавно открылась новая кондитерская, поддерживаемая стариком Инао, что там готовят довольно вкусные вещи, правда, не такие, как эта чудесная пастила, и пообещал кое-что прислать из новой кондитерской.

Томи нарочно не уходила из гостиной. Присев у расписанной золотом ширмы, стоявшей возле входа, она всем своим видом давала понять, что готова проводить гостя.

У Мунэмити над переносицей собрались глубокие складки, на лбу вздулись вены. Он молча поднялся из-за стола. Прием был окончен.

— Ну что ж, как-нибудь еще вызову,— процедил он на прощанье сквозь зубы.

— Простите, что потревожили вас с утра,— извинилась Томи и затем сказала, что приготовила для него корзиночку рыбы и хочет пристроить ее где-нибудь в машине.

Если бы не своевременное вмешательство мудрой Томи, то, возможно, еще секунда — и вместо приглашения заехать с уст Мунэмити мог сорваться грозный окрик: «Вон отсюда!», и это прозвучало бы страшнее, чем внезапный раскат грома над головой. Однако Хидэмити был не из толстокожих. Он сразу почувствовал настроение брата, хотя и не знал, чем оно было вызвано. Он был доволен, что аудиенция закончилась неожиданно быстро, и едва скрывал свою радость. Рассыпаясь в благодарностях за рыбу, он стал прощаться с Томи столь же непринужденно и любезно, как и поздоровался с ней.

Заметив, что она собирается его провожать, он пытался удержать ее своей белой пухлой рукой:

— Что вы, что вы, не утруждайте себя, дорогая!

Тем не менее Томи пошла его проводить, и граф, торопливо шагая по галерее, выходившей в парк, весело болтал с ней о своих домашних делах. Он как бы хотел подчеркнуть, что относится к Томи по-родственному и с полным доверием.

Снег шел не переставая, дул холодный ветер.

С похвальной заботливостью о старшем брате Хидэмити просил Томи передать ему, чтобы он был сейчас поосторожнее. Мунэмити, конечно, вполне здоровый человек, но в его возрасте такая погода очень опасна... Однако уехал он, так и не узнав, какое действие оказывала на брата эта погода и непрерывно валивший снег.

Подождав, пока уйдет старшая горничная, помогавшая Томи убрать со стола, Мунэмити медленно произнес:

— Н-да... Самый подходящий человек...

Трудно было понять, говорит ли он вслух сам с собой или обращается к Томи. Но как бы то ни было, а закончил он эту фразу уже мысленно: «...для нынешнего мира».

В ответ Томи лишь улыбнулась своими черными глазами, продолговатыми, как косточки хурмы, и с чуть припухшими веками.