Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

Суд над деяниями Стоглавого Собора произошел на Церковном Соборе зимой 1666–1667 года, отрешившем от Первосвятительского сана Патриарха Никона. Одновременно соборяне вынесли и определения, касавшиеся русской богослужебной практики. «О значении честного креста, сиречь о сложении двою перстов, и о сугубой аллилуйи и о прочем, еже писано не разсудно, простотой и невежеством, в книге Стоглаве, и клятву, юже без рассуждения и неправильно положена». Результатом стало решение, полностью отменявшее Стоглавый Собор: «Тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву и того собора разрешаем, и тот собор не в собор, и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть»[524].

Раскол стал явью, но это, как показало дальнейшее, стало только незначительным эпизодом, по сравнению с тем катстрофическим разладом, разломом и подлинным расколом, наступившим после утверждения у власти младшего сына Алексея Михайловича — Царя Петра Алексеевича, принявшего в 1721 году титул «Императора». С Петра весь строй начал переиначиваться, насильственно менялись практически все символы, вектора, ориентиры национально-государственного бытия. О коренной переориентации Русского Царства, ставшего «Российской Империей», очень удачно написал один из исследователей.

«Россия пережила великий раскол между Церковью и государством, раскол внутри Церкви и начало царствования Петра I, человека, который в концепции «Третьего Рима» навсегда покончил с идеей «Нового Иерусалима» как духовного содержания этой концепции и явно предпочел идеи, укладывающиеся в понятие «Вавилон», навсегда расколов русское общество на две почти несовместимые части»[525] Думается, что точнее все-таки проводить аналогии не с «Вавилоном», а с другим великим языческим государственным феноменом — «Римом Первым».

Алексей Михайлович не вошел в разряд «великих преобразователей», которых так славословила всегда секулярная «историческая наука». Но это был, без сомнения образцовый Царь по меркам Московской Руси. «Всем своим поведением, даже внешним видом, солидным и степенным, он являл как бы идеал Московского Царя — хранителя устоев и традиций, ревностного христианина, заботившегося о благочестии и благолепии»[526].

Он был кроткого нрава образованным русским человеком XVII века, Провидением, т. е. Волей Божией, вознесенным на самый верх властной пирамиды. Он этой участи для себя не искал и ее не домогался, а получил в силу своей царскородности. И никогда, даже в минуты своих светских «увлечений», не забывал, что он — Царь Православный, обязанный беречь, приумножать и вести «народ христианский» по дороге, завещанной людям Спасителем и апостолами Его.

Молитва, Пост и Милостыня — высшие духовные обязанности любой православной натуры, являлись нарекаемыми эталонами бытия и для Царя. На протяжении всей своей жизни он являл благочестие каждодневно, но не для того, чтобы «произвести впечатление» на окружающих, а исключительно потому, что иначе он жить не умел и не хотел. Так происходило как на людях, так и в тиши царских теремов.

Иностранцы невольно поражались тому, как Русский Царь «много» тратил на вещи, которые невозможно было «рационально» объяснить. Один из европейских визитеров, кто имел возможность близко наблюдать Алексея Михайловича, потом написал: «Благодетельность Царя простирается до того, что бедные почти каждый день собираются ко дворцу, и получают деньги целыми горстями, а в праздник Рождества Христова преступники освобождаются из темниц и сверх того еще получают деньги»[527].

В «Европе» же XVII века, при самых известных дворах и правителях, ничего подобного узреть было невозможно, но не потому, что там не было бедных и нищих, а потому, что носитель верховной власти социальными и церемониальными препонами был слишком удален и отгорожен от простых смертных.

Западно-европейцам было совершенно непонятно, почему Русский Царь прощал должникам долги, составлявшие несколько «бочонков с золотом»[528]. Западноевропейскому уму было непостижимо, как можно было так нерачительно «растрачивать» такое богатство! Действительно, подобное поведение не имело ничего общего ни с расчетом, ни с выгодой — принципах, на которых строилась европейская (сиречь — буржуазная) цивилизация.

В России же сохранялся исходный православный принцип «братства во Христе», когда все равны перед Лицом Божиим. Полнота религиозного чувства определяла все помыслы, желания и поступки Царя Алексея Михайловича. Как заключил Митрополит Петербургский Иоанн (Снычев, 1927–1995), «Вера, являемая жизнью, Вера опытная, набожная, глубокая — такова первооснова этого бытия. Так жила Россия, так жил и Русский Царь, соединяясь со своим народом связью самой глубинной и прочной из всех возможных»[529].

Это, воистину, была «русская православная симфония», когда и «высшие» слои общества, и «низшие» пребывали в едином духовно-смысловом пространстве. Упования, чаяния и ценности всего народа, вне зависимости от сословной и имущественной иерархичности, были идентичны, неразрывны и монолитны.

Потом наступило время «петровской модернизации», так восторженно всегда возносимое представителями западнической историософии и историографии всех мастей. Начало складываться то самое имперское чиновно-аристократическое «средостение» (преграда, нарост), так нелюбимое славянофилами, да и всеми прочими сегментами общественной среды. Высшая власть начала существовать теперь в непроглядной от социума дали. Самодержцы не стояли больше в гуще богомольцев, не раздавали милостыню и не шли вместе с толпой на крестных ходах.

Теперь Монарх-Император лишь являлся подданным, как бы снисходил к ним с заоблачных высот. Классический пример — великая актриса Императрица Екатерина II (1729–1796, Императрица с 1762 года). Она появлялась перед народом («публикой») во всем блеске имперского антуража, в окружении многочисленной разодетой свиты, в переливах золотых одежд и кортежей, в мерцании драгоценных камней. В этом, «креативном» отношении в России в XVIII веке, действительно, стало «как в Европе».

Потом наступил век XIX; воздействие «Европы» на русские вкусы, нравы, привычки и миропредставления становилось все более сильным, все более ощутимым. Русская элита — родовая, чиновная, интеллектуальная — заметно теряла признаки исторического архетипа, забывала свое вековое родословие; они и допетровскую русскую историю, не помнили, не знали и не ценили. Ведь, по расхожим представлениям «русских европейцев», то время — совершенно неинтересный, исключительно «темный», «средневековый мрак».