Знаю только я - Валерий Золотухин

На что я в Париже трачу время? Люди пошли на Монмартр пешком. А мне там надо крайне побывать и нарисоваться. Таким образом, у меня будет два портрета с Монмартра с разницей в 10 лет. Тогда это стоило 30–40 франков. Сколько это стоит в нынешних франках?!

Вытащил меня Иван в город Париж, пошли мы искать синема «Одеон», где Алла смотрела фильм Тарковского — такой гениальный, такой откровенный — «Жертвоприношение», кинотеатр мы нашли, но фильма не обнаружили нигде.

Теперь, после этой пресс-конференции, надо успокоиться, весь дрожу от своего добавления к словам Аллы, ставшим уже оскоминой: «Труппа, конечно, хочет, чтобы он вернулся, дело возвращения в его собственных руках… должен решить он сам».

Хочу добавить к словам Аллы… Хочет или не хочет труппа возвращения Любимова — вопрос неоднозначный, потому что по отношению к труппе Любимов ведет себя нечестно и непорядочно. Я подчеркиваю, по отношению к труппе. Всё.

Алла:

— Но ты хочешь, чтоб он вернулся?

— Я еще раз говорю — неоднозначно я отношусь. Он распустил о себе столько сплетен, а информация разноречивая, что трудно одной формулой определить истинное отношение труппы к нему. Я высказываю только свое мнение.

В общем, я и тут кашу заварил. После конференции меня поблагодарили иностранная корреспондентка за это добавление и Наташа Крымова.

Может быть, язык мой — враг мой, но я сказал, что думал, и пусть Любимов об этом знает. Наживу я себе еще пару тысяч «доброжелателей». Интересно, как эти слова мои прокомментирует Иван с Глаголиным. Молчуны.

5 февраля. Четверг

А премьера прошла, кажется, удачно, может быть, и более щедрый эпитет можно было бы поставить, да ведь неизвестно, что скажет «брат мусье» в своих «Фигаро». Кричали «браво», и много раз мы выходили на поклоны. А после спектакля нас приветствовал посол — Яков Петрович — и тоже разделил наши приятные минуты от только что затихшего зала. Я понимаю, что кричали наши, как и мы кричали нашим на балете. Наши есть везде. После спектакля прием коллектива в «Одеоне». Я съел несколько микробутербродов, запил оранжем и ушел спать, хотя не спал и в два часа ночи крикнул соседям: «Лешка! Ложитесь спать! Надоели». И надо же, они выключили приемник и затихли, но я все равно не мог заснуть и опять начал монолог и диалог с Любимовым. Это опасно, я становлюсь политиканом. Но какой это соблазн, какая это отрава — давать интервью репортерам, толпе репортеров с микрофонами и фото- и кинокамерами и говорить все, что тебе вздумается, и знать, что будешь услышан, оскандален, а значит, известен. Огромный соблазн поговорить свободно, зарваться и удивляться «смелости» своей мысли и языка, а если ты еще поносишь начальство, а Любимов — мое как бы начальство, — это доставляет удовольствие мелким душонкам. Хватит.

Меня хвалили после первого акта, особенно монолог в зал, он так звучит в свете нынешней политики Горбачева, просто в десятку, как будто нарочно Эфрос сегодня так перестроился, хотя это было сделано десять лет назад. Ну, разберется, надеюсь, «мусье». Сейчас опять прием в посольстве, и я хочу поехать.

И съездил зря, а впрочем… нет… нам читали лекции по правилам поведения во Франции, где террористы, морозы и студенты вогнали Францию-Париж в осадное положение.

— Успел вчера записать свои впечатления? — спросил меня Г.И., представитель министерства. — Мне Иван сказал, что ты записываешь каждый день свои наблюдения…

— Ваня! Ты знаешь, что за границей нельзя вести никакие записи? Что же ты накапал на меня и зачем тебе это нужно, сведения про меня поставлять?

6 февраля. Пятница

Шестой день в Париже… Боже мой!! В течение 10 лет после первого Парижа, вспоминая, я спрашивал себя: да было ли это? Или то был сон, как говорят в Одессе.

И вот я шестой день в Париже… И видел его два раза из окна автобуса… И веду свои жалкие записи о Любимове, Бортнике и своей персоне. Вот что значит — глядеть и не видеть и беспро-граммно жить. Записать, кажется, ведь и дома можно будет потом, а сейчас надо торопиться наглядеться, наслушаться, набраться впечатлений…

Задела цитата Ахматовой: «Хорошо, что есть маршалы, не предающие своего хозяина».

Сразу кольнуло: не есть ли я тот маршал, что предал своего хозяина на пресс-конференции? И долго мысль эта не оставляла меня, долго я искал и ищу себе оправдания, но ведь сказал, что думал?! А стоило ли это делать?! Но он безнравственный человек, пусть старый… но так не поступают… — Не суди, да не будешь судим… — Замечательная заповедь. Но ведь он же судит меня, а я что, камень…

Мне бы в Париже о Тарковском написать, узнать, как похороны прошли. Неужели, как говорит Ростоцкий[255], за гробом никто не шел и закапывали его двое сотрудников из Совэкспортфильма? Как выясняется — бред сивой кобылы. Вчера рассказывали, что были тысячи, не тысяча, а тысячи народа, играл Ростропович, а на кладбище люди поехали специальными автобусами и пр. Все это надо проверить и узнать.

В «Фигаро» заметка весьма нелестная. Откровенной ругани нет, но: «сломанное очарование А.П.». Они бы хотели видеть Чехова традиционного, с очарованием неразличимой почти музыки… а тут — сломанное нарочно, чтоб не как по классике и т. д. Грустно как-то мне за бесцельно прожитые годы. Вот приехал Юрский, и я знаю, что он для Мартины[256] будет интереснее меня и пр.: больше знает, больше умеет, лучше воспитан и целоваться не полезет.

— А вы из деревни?

— А что, это видно?

Начать главу «Родословная» с того, как поставили, оформили в паспорте развод. Огромная печать — «разведен с гр. Шацкой». И какой был ветер в глаза, хотелось плакать, и чуть было не оставил паспорт в мусорном баке — ну и оставил бы… А дальше что? Ведь разведен, и это после штемпеля в паспорте стало ощутимой явью, что-то проползло по душе и коже, и ушли в мрак забвения счастливые дни Пальчикова переулка, улицы Хлобыстова, рождение Дениса… его ползание по ступенькам, ведущим в комнату матери и ребенка в аэропорту Домодедово, когда я их отправлял самолетом в Новокузнецк, в первый в жизни Дениса раз.

Господи! Давно ли это было?! И опять вспоминается Париж того приезда, это уже почти разрыв с Нинкой, и только механическое соединение в паспорте сближало нас в один номер, под одну крышу.

7 февраля. Суббота

День освящен посещением русского кладбища — Бунин, Тарковский, Коровин, А.Дмитриевич. Зашли в церковь, поставили три свечки за упокой раба Божьего Андрея Тарковского. Действительно, нашел свой последний приют Андрей Арсеньевич в освободившейся могиле хорунжего, занял его обиталище, выселил из него забытого всеми хорунжего — такие порядки: 50 лет проходит, и место продается другому; старые плиты, старый православный, мхом поросший крест — и маленькая стальная табличка, проволокой привязанная, с выбитой фамилией нового владельца-жильца. Царствие Небесное.