Карнакки - охотник за привидениями - Уильям Ходжсон

Он ответил:

— Тихо! Я несу Крест.

И, знаете ли, воздействие этих простых слов, произнесенных тем новым, бесстрастным тоном, в атмосфере, полной почти непереносимого напряжения, оказалось настолько могущественным, что я вдруг широко открытыми глазами увидел в этой сверхъестественной тьме Баумоффа несущим Крест. Нет, не таким образом, как обыкновенно изображают несущего Крест Господа, возложившего его на плечо; но держащим Крест под самой поперечиной, так что конец бруса волочился по каменистой земле. Я увидел даже волокна неоструганной древесины там, где с нее ободрали кору; а под волочащийся по земле конец набился пучок жесткой травы, вырванной с корнями, и так и застрявший между Крестом и кремнистой почвой. Даже сейчас эта картина стоит перед моими глазами. Видение обладало чрезвычайной четкостью; однако оно пришло и рассеялось во мгновение, и я вновь очутился во тьме, механически подсчитывая число вздохов и не зная, сколько я уже насчитал.

И пока я сидел там, до меня вдруг дошло, какое чудо сумел совершить Баумофф. Я находился во мраке, воспроизводившем чудо Тьмы при Распятии Христа. Короче говоря, поместив себя в эти аномальные условия, Баумофф сумел развить такую энергию чувств, которая по своему воздействию в известной, и малой, конечно, степени, повторяла Крестные муки Господа. И поступком своим он с совершенно новой точки зрения неопровержимо доказал колоссальную силу личности и духа, явленные Христом. Он создал и продемонстрировал среднему уму доказательство, давшее новую реальность чуду совершенной Христом жертвы, заставившее по новому убедительно прозвучать это слово — ХРИСТОС. Я уже ощущал только ошеломляющее своей интенсивностью восхищение.

Однако в этот же самый момент я ощутил, что эксперимент надо немедленно окончить. Испытывавшееся мной волнение указывало на то, что Баумофф должен закончить его здесь и сейчас и никогда более не пытаться копировать психические условия. Некое странное предвидение, подсознательное видение, указывало мне на то, что подобным образом можно вызвать к жизни нечто чудовищное, вместо подлинного познания.

— Баумофф! — позвал я. — Прекратите эксперимент.

Однако он не ответил, и в комнате на несколько минут воцарилась тишина, нарушавшаяся только его тяжелым дыханием. И вдруг Баумофф произнес между вздохами:

— Женщина… вот… сын… твой.

Он произнес эти слова несколько раз, тем же самым бесстрастным голосом, которым говорил до наступления полной тьмы.

— Баумофф, — позвал я еще раз. — Баумофф! Прекратите это.

И ожидая ответа, я с облегчением услышал, что дыхание его сделалось более глубоким. Организм моего ученого друга ощутил аномальную потребность в кислороде, и чрезвычайная потребность в усилении сердечной деятельности отпала.

— Баумофф! — опять повторил я. — Баумофф! Прекратите это!

И тут вдруг мне показалось, что комната чуть дрогнула. Напомню вам, что все это время, как я уже говорил вам, меня наполняла странная и постепенно нарастающая тревога. Думаю, что слово это до того самого мгновения наилучшим образом описывала мое состояние. Но когда воцарившуюся в комнате тьму взбудоражил этот легкий толчок, я встревожился уже в высшей степени. Меня окатил порыв подлинного и отчаянного страха, не имевшего, впрочем, под собой никакой оправдывавшей меня причины; посему, просидев в состоянии подобной напряженности несколько долгих минут, я решил, что следует взять себя в руки и успокоить расходившиеся нервы. И тут, едва я сумел кое-как успокоить себя, комнату вновь тряхнуло… незнакомое мне прежде и мучительное сотрясение лишило меня всяческого утешения.

— Боже мой! — прошептал я. И, внезапно набравшись храбрости, позвал: — Баумофф! Ради бога… прекратите это.

Вы не имеете ни малейшего представления о том усилии, которое требуется, чтобы говорить в полный голос в присутствии этой тьмы; и когда я заговорил, звуки собственного голоса повергли меня в панику. Пустые и грубые слова мои пробежали по комнате, вдруг отчего-то показавшейся мне чрезвычайно огромной. Словом, я надеюсь, что вы постараетесь понять, как скверно мне было в тот миг без дальнейших объяснений с моей стороны.

Баумофф не отвечал мне ни слова; однако я слышал, что дыхание его сделалось более полным; хотя частота движений его грудной клетки явным образом указывала на то, что организм его нуждается в воздухе. Комната уже перестала трястись; наступило мгновение спокойствия, позволившее мне подумать о том, что следует подняться с места и подойти к креслу Баумоффа. Однако я не смел этого сделать. Я понимал, что по какой-то непонятной причине не могу вообще прикоснуться к нему. И все же, даже в тот миг, как я теперь понимаю, не страх запрещал мне сделать это.

А потом сотрясения начались снова. Я ощущал, что седалище мое скользит по креслу, и выставил вперед ноги, упершись ими в ковер, чтобы только так или иначе не соскользнуть на пол. Сказать, что я был охвачен страхом, не значит описать мое тогдашнее состояние. Мною владел ужас. И тут вдруг я ощутил утешение, пришедшее ко мне самым неожиданным образом; ибо меня буквальным образом осенила идея, давшая основание для надежды. Это была одна-единственная строчка; «эфир, душа железа и прочих вещей», которую Баумофф некогда использовал в качестве иллюстрации на своей чрезвычайно интересной лекции о сути вибраций, которую я прослушал на раннем этапе нашей дружбы. Он сформулировал тогда предположение о том, что in embryo, материя в своем первичном аспекте, представляла собой локализованную вибрацию, передвигавшуюся по замкнутой орбите. Эти первичные локализованные вибрации имели бесконечно малую величину, однако были способны при определенных условиях соединиться под воздействием ключевых вибраций во вторичные вибрации размера и формы, определяемые множеством подлежащих области догадок факторов. Вторичные вибрации, в свой черед, могли сохранять свою новую форму до тех пор, пока ничто не искажало их комбинацию или не понижало или не отвращало их энергию… единство их отчасти определялось инерцией невозмущенного эфира, находящегося вовне замкнутой траектории, на которой они совершали свою активность. И такая комбинация первичных локализованных вибраций представляет собой не более и не менее как материю. Людей, миры и вселенные.

А потом он произнес слова, которые поразили меня больше всего. Он сказал, что если бы мы могли создать достаточно мощную вибрацию эфира, то получили бы возможность дезорганизовать или возмутить вибрации материи. То есть, располагая машиной, способной произвести в эфире вибрацию соответствующей силы, он мог бы уничтожить не только наш мир, но и всю вселенную, вместе с раем и адом, если такие края существуют, и притом существуют в материальной форме.