Дневник Марии Башкирцевой - Мария Башкирцева

Странная это вещь — люди, которым не везет ни в любви, ни в делах. В любви-то, положим, это была еще моя вина: я настраивала свое воображение по отношению к одним, не обращала внимания на других. Но в деле!..

Я пойду теперь плакать и просить Бога, чтобы он устроил мне мои дела. Это, собственно, престранно — вести разговор с Господом Богом, только это нисколько не делает его добрее по отношению ко мне.

Но другие не умеют молиться. А ведь я верю, и как я умоляю Его…

Очевидно, что я просто недостойна этого. Мне кажется, что я скоро умру.

Суббота, 25 мая. — Дело идет что-то недостаточно хорошо для вас, сказал мне Робер-Флери. Я и сама чувствовала это, и если бы он не ободрил меня за мои natures mortes, я бы опять свалилась с высоты своих надежд.

Мы были во французском театре, видели «les Fourchambault». Все в восторге от пьесы, чего не могу сказать о себе.

На мне была шляпа… но это больше совсем не занимает меня… Я забочусь только о том, чтобы быть одетой вполне прилично… Последнее время я как-то несколько упускала это из виду.

Несомненно, что я буду великой художницей!!. Как-же иначе, — если каждый раз, что я немного выйду из комнаты моих занятий, судьба снова загоняет меня в нее ударом самых разных сортов. Не мечтала ли я о политических салонах, о выездах в свет, потом о богатом браке, потом снова о политике. Но когда я мечтала обо всем этом, я думала, что есть возможность найти какой-нибудь женский, человеческий обычный выход из всего этого. Нет, ничего подобного нет!..

Но зато благодаря этому я приобрела большое хладнокровие, громадное презрение ко всему и всем, рассудительность, благоразумие — словом бездну вещей, которые делают мой характер холодным, несколько высокомерным, нечувствительным, и в то же время задевающим других, резким, энергичным. Что же касается святого огня, он точно спрятался, так что обычные зрители, профаны — и не подозревают о нем. В их глазах — я ни на что не обращаю внимания, от всего отстраняюсь, не имею сердца; я критикую, я презираю, я насмехаюсь!

А все мои нежные чувства, загнанные в самую глубину моей души, — что говорят они при виде этой высокомерной вывески, прикрывающей ход в мою душу? Они ничего не говорят… они ропщут и еще глубже прячутся, оскорбленные и огорченные.

Я провожу свою жизнь в том, что говорю разную дичь, которая мне нравится, а других удивляет… Все это было бы прекрасно, если бы в этом не было оттенка горечи, если бы это не было плодом невообразимой неудачи во всем. В последний раз, что я причащалась, священник давал мне вино и хлеб, потом отдельно еще по обыкновению кусочек хлеба без вина; и этот хлеб два раза выпадал у меня из рук. Мне стало неприятно на сердце, но я ничего не сказала, надеясь что это не означало того, что я недостойна… Это был именно отказ, по-видимому.

Все это доказывает только, что я должна окончательно посвятить себя моему искусству… Конечно, я еще буду выскакивать из этой колеи под влиянием различных толчков, но это только на какой-нибудь час, после чего я снова возвращусь, наказанная и благоразумная.

Понедельник, 27 мая. К семи часам я уже в мастерской, а завтракаю за три су в сливочной, куда иду вместе со шведками. Я встречаю там рабочих в блузах, которые приходят туда угоститься тем же простым шоколадом, какой пью и я.

— Начать живопись с natures mortes — да это для вас то же, как если бы здоровенному человеку приказали упражнять свои силы, вертя эту штучку (и говоря мне это, Жулиан стал опускать и поднимать ручку для пера), приступать к целым фигурам, пожалуй, действительно еще не следует, но пишите отдельные части — ноги, другие части тела, словом разные модели; ничего лучше быть не может.

Он совершенно прав, и я теперь же примусь за какую-нибудь ногу.

Я завтракала в мастерской: мне принесли завтрак из дома, потому что я рассчитала, что, отправляясь для этого домой, я каждый день теряла по целому часу; а это составляет 6 часов, т. е. целый день работы, в неделю = четыре дня в месяц = сорок восемь дней в год.

Что же касается вечеров… я собираюсь приняться за лепку; я говорила об этом с Жулианом, который поговорит или попросит поговорить об этом с Дюбуа, так чтобы заинтересовать его.

Я дала себе четыре года сроку; семь месяцев уже прошло. Я думаю, что трех лет будет довольно: так что мне остается еще два года пять месяцев.

Мне будет тогда двадцать первый год.

Жулиан говорит, что я буду хорошо писать через год, — может быть, но не достаточно хорошо.

— Такая работа просто неестественна, — говорит он, смеясь. — Вы забываете свет, прогулки, все! В этом должен скрываться какой-нибудь тайный замысел, какая-нибудь особенная цель…

Четверг, 30 мая. Обыкновенно родные и все окружающие не признают гения великих людей… У нас, напротив, слишком высоко ценят меня, так что пожалуй не удивились бы, если бы я написала картину величиной с плот Медузы и если бы мне дали орден Почетного Легиона. Уж не есть ли это дурной знак… Надеюсь, что нет.

Пятница, 31 мая. Я опять была у ясновидящего сомнамбула Алексиса. Я дала ему три запечатанных письма, об авторах которых он стал говорить мне, не раскрывая конвертов. Первый, сказал он, — фальшивый человек, надоедающий мне неинтересными рассуждениями о разных проявлениях моего характера. Второй — белокурый, довольно полный, с голубыми глазами, с кротким лицом и несколько странным взглядом; он чувствует ко мне возрастающее расположение, я его смущаю и он не знает, как ему быть… Но оба первые имеют ко мне гораздо меньшее отношение, чем третий, с которым у меня большое сходство в складе ума, сердца, который сильно любит меня, но собирается вступить в брак с какой-то высокой брюнеткой!..

Потом я спросила его, могу ли я быть замагнетизирована и магнетизировать других.

— Замагнетизировать вас трудно, но вы можете легко магнетизировать других.

Я отправляюсь в милый старый Париж, чтобы купить книг, трактующих о магнетизме, и так как некоторых там нельзя достать, меня посылают к самому барону Дюпорт. Я иду, нахожу там большую, широкую, почерневшую лестницу, как в Италии, библиотеку и старого маньяка, объявляющего себя царем магнетизма.

Я хочу серьезно заняться этим. В этой могущественной силе мне видится какой-то особенный отблеск Божества.

Наши отправляются смотреть феерию в Шателе; я еду с ними. Видеть одну феерию значит видеть все. Я скучала и, машинально разглядывая рекламы на занавесе, думала о том, что жизнь моя поблекла, отцвела и… пропала. Так тяжело чувствовать вокруг себя эту пустоту, ату тоску. Я считала себя созданной для полного счастья, а теперь вижу, что мне суждено быть во всем несчастной. Это как раз то же самое — только как раз наоборот. Но с тех пор, как я знала, чего держаться, все это вполне, сносно и больше не огорчает меня, потому что я все знаю заранее. Уверяю вас, что я говорю то, что думаю. Что было ужасно, так это постоянное разочарование: встречать змей там, где; надеялся увидеть цветы, — вот что ужасно… Но все эти удары закалили меня до равнодушия. Все идет по прежнему вокруг меня, но отправляясь в мастерскую, я уж ни на что не обращаю внимания. В остальное время — читаю газету или просто закрываю глаза на все, что делается.