Бегство (Ветка Палестины - 3) - Григорий Свирский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И сейчас, когда в притихшем зале - слышался лишь скрип казенных полицейских башмаков - судья подумал о том, что нет в Израиле более беззащитных существ, чем руские олим последней волны, которые не знают ни языка, ни законов и которых обманывают все, кому не лень... Помня это, старый судья считал себя не вправе возбуждать страсти, связанные с мерзостью, называемой "прямой абсорбцией" или "корзиной абсорбции", которая обрекает олим на нищенство, на страшный шок, копание в отбросах на рынках страны, о чем пишут сейчас все газеты. Нет, нет и нет! То судебное дело он сегодня не рассматривает...
Правда, ранее он полагал, как само собой разумеющееся, израильская публика знает, драка на улице и изнасилование - это для слушания совершенно разные дела, два отдельных дела, и каждое из них должно рассматриваться другим составом суда. Теперь он видел воочию, что эти русские о том и не ведают. Или они, и в самом деле, доведены жизнью до такого состояния, что всех их надо лечить? Не случайно, психиатры считают, что волна самоубийств русских олим связана, прежде всего, с этим. Кто знает, кто знает?.. Конечно, он изучил все обстоятельства дела, но стоит адвокату коснуться этой раны, в зале начнется Бог знает что... И потому судья сказал адвокату, а затем повторил свое твердое "Ло". Уходя в судейскую комнату, старик попросил коменданта повторить публике об уголовной ответственности за нарушения порядка. Комендант выполнил просьбу судьи с армейской старательностью, и потому приговор выслушали молча. Да и протестовать, вроде бы, не было причины: Сашу Казака приговорили к двум годам тюрьмы условно и к году работ в системе "коммюнити сервис", в России это называлось "к принудительным работам", отправкой "на химию" и прочее. - Условно! Условно! - зашептались с облегчением. Правда, к тому же еще оштрафовали в пользу жертвы, бывшего офицера военной полиции. Но штраф никого особенно не обеспокоил. Дов говорил, что Саша отделается штрафом, который его, Дова, не разорит. А вот год принудиловки... Все же это не "решетка".
Софочка, изгнанная из судебного присутствия, ждала Сашу на улице. Наконец, из дверей хлынула толпа, крича: "Условно! Условно!" Бросилась к автобусам: пятница - короткий день.
Олим уже прошли, а Саша всё не появлялся. "Бож-же мой, а что, не выпустят! Загребут - доказывай, что ты не верблюд!"
Давно унялся хамсин. Израильтяне высыпали на улицы, отправились с полотенцами и простынями к Средиземному морю. - на пляжи, где "олим ми Руссия" можно было легко отличить от израильтян и северной белизной кожи и укрытиями - простынями, натянутыми на лыжные палки. Заволновались русские олим в своих палатках на лыжных палках, когда пришла весть: насильника, в другом заседании и другим составом суда, тоже приговорили на сколько-то лет условно и к штрафу, правда, на взгляд олим, астрономическому, да еще к году принудработ. Саша будто бы столкнулся с ним в доме престарелых, где и он, и Саша обмывали маразматиков и убирали за ними ночные горшки.
После суда над Сашей Казаком многие олим заглянули и Уголовный кодекс Израиля, расспрашивали адвокатов, - знали назубок статью 345, из главы 5-ой. Изнасилование с нанесением побоев - четырнадцать лет тюрьмы... Значит, все, как в России?! Закон отдельно, а жизнь-житуха отдельно? "Шемякин суд!" возглас Петра Шимука отозвался в олимовских кварталах, как эхо.
Телефон Дова звонил и днем, и вечером, и разговоры чаще всего завязывались отнюдь не строительные. Дов видел, люди доведены до такого состояния, что мотуг отвести душу на ком и на чем угодно. В одном месте побили эфиопов, в другом - домовладельца, поднявшего квартплату вдвое. В третьем - ешиботника, который пытался усовестить матерщинников... В "Розовом садике" их теперь не удержишь... Он набрал номер Эли, сказал, котел может взорваться и что пора выпускать пар, иначе русский язык начнет доминировать и в израильских тюрьмах.
- Мой тебе совет, Элиезер... - завершил Дов долгий разговор с главным редактором. - Суд над Сашей Казаком надо продолжить и провести свой суд. Общественный. Предусмотрен такой в Израиле, называется "Мишпат хавейрим". Нет, теперь уж вовсе не о драке и не о насилии над девушкой. Тот суд уже состоялся - другой суд. Наши шамиры дождались своего часа. Назовем суд так: о насилии над алией из России...
Глава 8 (31)
ИУДЕЙ ЕВСЕЙ ТРУБАШНИК
Возбужденные олим, вышедшие из дверей окружного суда, еще кричали Софочке: "Условно! Условно!", еще торопилась к ней знакомая женщина - обнять и успокоить, а Софочка уже места себе не находила. Саша где? Сашу видели? Пробежала к автобусам толпа, а Саши все не было.
Софочка вернулась в суд. А там никого. Ни в вестибюле, ни в коридорах. В зале словно весь воздух выкачали - духотища! Может, ждет на остановке? Заметалась туда-сюда... Приехала домой. И тут никого. Только Соломончик с соседкой. Покормила Соломончика, прислушиваясь к шорохам за дверью. Нет Сашеньки!
Появился отец, сменил соседку. Вручила ему мальчика, а сама на улицу. Поняла уже, где Саша...
Знакомый Саши по ешиве подвез ее на своей машине к старому городу. У "Котеля" он, только там... Бож-же мой, не выкинул бы чего?! Ведь опозорили, выставили бандитом, по которому тюрьма плачет. За что?.. От него всего можно ждать. Разбежится, да о стену головой!..
К "Котелю" - западной стене, оставшейся от Храма Соломона, - "Стене Плача", спешат со всех сторон евреи в черных пиджаках, подпоясанных кушаками. Стучат, шуршат подошвы по каменному настилу площади, натертому миллионами подошв до блеска. То и дело слышится: - Маарив? Маарив?
"Маарив" - самая известная в Израиле газета на иврите. Софа долго не могла понять, зачем евреям, по дороге к "Котелю", нужна газета "Маарив"? Ведь ничего другого не говорят, только спрашивают друг у друга: "Маарив? Маарив?" Стене Плача три тысячи лет, а им, подходя к ней, требуется знать последние известия, что ли?
Не выдержала, как-то спросила у Саши. Он расхохотался. Оказалось, "Маарив" - вечерняя молитва. Окликают евреи друг друга: "Маарив?" По одному не молятся, норовят сбиться у "Котеля" в десятки. Тогда будет какой-то "миньян".
- В "миньяне" надежнее, - объяснил ей Саша. - Не поняла? Ну, молитва проникновеннее.
Все-таки сумасбродный народ евреи! Напридумывали себе разные слова, теперь мучаются с ними...
Древний белокаменный проход на священную площадь Старого города "Мусорные ворота" - забит людьми. Большие голубые автобусы высаживают здесь, на тупиковой дорожной петле, туристов со всего света; их собирают в группки, ведут к Стене Плача; возле нее раскачиваются в молитве несколько групп евреев. Евреи все свои, знает Софочка, российского корня. В полосатых халатах - брацлавские. Молоденькие ешиботники тоже: кружатся, взявшись за руки, хороводом, притоптывая и напевая: "Ой, Умань! Вэй, Умань!" Неподалеку какие-то каббалисты, в белом с ног до головы. Тут Саши, вроде, быть не должно. Он, скорее всего, там, в углу, где раскачиваются, как заведенные, черные шляпы. Литваки.
Вспомнила, как впервые привезла сюда Зайку, кинулась на мужскую половину, и - слезы из глаз. Вытерла лицо платком, перевела дух. Остановилась у гранитной ограды, метрах в пятнадцати от стены, среди туристской толчеи. Ветер доносил объяснения гидов на английском, немецком. И вдруг услышала по-русски: "Куда Иван Иваныч-то полез? Смотрите..." Оглянулась. Накрашенная моложавая туристка, в темном костюме с модными накладными карманами. Посмотрела туда, куда она указывала рукой. Пожилой сутулящийся человек в белой рубашке взял из ящика у входа кипу из бумаги. Прикрыл кипой лысый затылок и, придерживая ее рукой, заспешил к "Котелю". Вот он коснулся белой каменной глыбы пальцами, а затем прижался к ней лбом.
- Молится, Иван Иваныч молится! - воскликнула та же женщина с испуганным недоумением.
- А что?! - резко ответил ей спутник. Он повернул к ней свое дородное щекастое лицо советского "номеклатурщика" и добавил сердито и недовольно: Семьдесят лет грешили, время и покаятся...
В углу, у входа в грот, где хранятся священные книги, закружились в ритуальном приплясывании черные шляпы и меховые шапки-"колеса" хасидов. Те, кто молились у самой стены, повернулись к ним, стали хлопать ладошами в такт их притоптыванию, а затем, положив друг другу руки на плечи, все - и шляпы и меховые шапки, начали свое непонятное кружение-песнопение из одного слова: На-ай, на-ай! Най-най-най! "Слава Богу, он здесь, Сашенька!"
Саша двигался за низеньким стариком в широченной хасидской шапке из пушистого рыжеватого меха. Старик шаркал ногами, скользя отсутствующим взглядом по бесцеремонным туристам в бумажных кипах, которые подошли к танцующим вплотную.
- Най-най-энейну! Най-най-энейну!.. - Старик в хасидской шапке наткнулся на одного из туристов, приостановился оторопело, видно, только сейчас увидел шеренгу зевак с "Кодаками" на груди, пригласил их широким жестом в свой круг.
Туристы не вняли. Русские даже чуть попятились назад. Стариковский голос звучал, как и прежде, без досады, с веселым вызовом: Най-най-энейну!.. Най-най-энейну!