ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира - Роджер Осборн

Если Фрэнсис Бэкон думал о том, в каких рамках должны описываться новые открытия натуральной философии, то Рене Декарт (1596–1650) подверг строгому испытанию рационализмом всякое знание вообще. Декарт видел, что совокупная философская система Фомы и Аристотеля не выдерживает надлежащей рациональной проверки, и поэтому задался целью построить совершенно новую мыслительную конструкцию, которая должна стать основанием современного христианства. Его знаменитой отправной точкой был все тот же монтеневский вопрос: «Что я знаю?», и от нее рациональным умозаключением он приходил к тому; что поскольку логически мир может быть фикцией воображения, то он ничего не может знать с достоверностью, кроме того, что сам должен существовать. Поскольку кто‑то должен иметь мысли, которые думает, этот кто‑то должен существыовать — отсюда cogito ergo sum («я мыслю, следовательно я есть»).

Дальше Декарт применял метод, используемый при построении математических уравнений, чтобы показать, что должен быть и мир, существующий независимо от наших чувств, и что этот мир должен иметь в своей основе математические принципы. Благодаря изобретенным им многомерным координатам (оси. используемые на всех графиках и диаграммах) очертания и положение любого тела могли быть описаны в математических терминах, и Декарт же предсказал, что движение также подчиняется физическим законам, выражаемым математически. Помимо описания мира с помощью математики, из развиваемых Декартом положений вытекала поразительная перспектива — будущее поведение мира теоретически точно предсказуемо. С отклонениями в природе можно справиться, и при условии достаточного умственного напряжения все. что есть, вполне впишется в огромный часовой механизм Вселенной. Причины и следствия для Декарта просчитывались наперед и были совершенно открыты для посильного человеку рационального анализа.

Приходя к внешнему миру из глубины одинокого «я», которое знает только, что существует, ибо мыслит. Декарт помещал обособленный человеческий разум (к слову, совершенно отделенный от человеческого тела, которое его заключает) в центр всего сущего. Человек как единственное разумное бытие представал верховным творением Бога, а размышляющий над самим собой индивидуум Монтеня усилиями Декарта превращался в фокус всякого человеческого вопрошания и постижения. Не существовало темных сил, диктующих ход существования: жизнь личности была рядом действий и последствий этих действий, которые разум способен предсказывать и контролировать.

По–прежнему ничто не мешало сказать, что именно Бог создал физические законы, которые управляют природой, — однако эффект декартовской теории заключался в том, что мир делался похожим на гигантский, невероятно сложный часовой механизм. И это не случайная метафора. Механические часы были внушительным и наглядным доказательством изобретательности человека и его превосходства над природой — ведь такие часы непрерывно показывали точное время в отличие от зависимых от погоды солнечных часов, и их можно было бесконечно совершенствовать. Математический и механический образ мысли проникал и в другие сферы жизни. К примеру, деньги представляли собой систему исчисления, с помощью которой можно было подсчитать стоимость человека: по мере распространения денежной экономики по Европе ее обитатели начинали все больше воспринимать себя как производителей и потребителей, понимать себя как экономические единицы, а не как духовных существ. И наоборот, они стали утрачивать чувство духовного родства с природным миром — ведь нельзя ощущать духовную связь с часовым механизмом.

Декартовское «Рассуждение о методе», опубликованное в 1637 году, гармонировало с растущим ощущением европейцев, вдохновленных чтением классических авторов, что нет такой области человеческой жизни, которая бы не подлежала рациональному исследованию. Применение разума просто обязано оградить человека от издавна досаждавшей ему стихии случайности и непредсказуемости. В подобной интеллектуальной атмосфере распространение книгопечатания и грамотности доводило до все более широкой аудитории идеи, рожденные попытками осмысления политического наследия Греции, Рима и Средневековья. Возможность читать и обсуждать книги, в которых излагались политические события и концепции других эпох и стран, обернулась для ученых всей Европы поводом задуматься об уместности этих концепций в эпоху, отмеченную подавляющим влиянием современного государства. В XVI веке возникают первые пробные опыты политической философии: широкую известность обретают сочинения Макиавелли об искусстве управления, публика знакомится с вышедшей в 1516 году книгой Томаса Мора, в которой описывается идеальное общество под названием Утопия; к 1597 году относятся рассуждения Франсиско Суареса, испанского католического философа, о праве королей повелевать и праве народа свергнуть тирана.

В 1640–х годах попытки теоретического осмысления начал современного государства неожиданно получили мощный практический импульс, и его источником стал политический кризис в одной из главных европейских монархий. Именно английская революция создала ситуацию, в которой у политических идей появился шанс на широкое публичное обсуждение. Когда предпосылки, составлявшие фундамент современного государства, обнажились и каждый смог взглянуть на них, стало очевидно: как никогда властное и могущественное, государство только в том случае может обеспечить себе прочное существование, если позаботится найти место для новой личности—рационального, трезвомыслящего индивидуума, отстаивающего собственное достоинство. И первыми, кто вскрыл эту настоятельную нужду современности, были не философы и ученые, а солдаты и офицеры английской армии, собравшиеся в приходской церкви Патни.

Английская революция была затяжной и в конечном счете успешной попыткой английского парламента освободить страну от гнета абсолютизма и устранить подспудно зреющую угрозу католического переворота. Она уложилась в отрезок истории между началом гражданской войны в 1642 году и двумя законодательными актами: «Биллем о правах» 1689 года и Актом о престолонаследии 1701 года. Каковы бы ни были истоки этого конфликта — историки трактуют их по–разному, — центральным фактором явилось нежелание королей династии Стюартов, особенно Карла I, смириться с ролью монарха как слуги государства (см. главу 7). Действуя как абсолютные самодержцы, и Карл, и его отец Яков I, не отдавали себе отчет в том, что устойчивость их положения, как ни парадоксально, может быть обеспечена лишь добровольным согласием монарха олицетворять государство собственной персоной.

Среди поступков, которыми Карл восстановил против себя протестантское государство, были назначение прокатолических деятелей на высокие посты в государственной англиканской церкви (как, например, в случае с новым архиепископом Кентерберийским Уильямом Лодом). повышение налогов без одобрения парламента (так называемые «корабельные деньги»), попрание древних прав англичан на защиту от тюремного заключения без предъявления обвинения и суда (в печально известном случае с пятью рыцарями). Взаимные подозрения и ненависть дошли до предела, когда Карл, собравшийся финансировать свое правление за счет внедрения королевских монополий, был вынужден созвать парламент, чтобы тот одобрил монаршее решение. С этих пор в стране возникли две явно раздельных и враждующих инстанции власти. Печать, благодаря которой Библия короля Якова недавно появилась в каждом британском приходе, разносила по стране памфлеты и листки с известиями о католических зверствах над протестантами Богемии и Саксонии. Когда аналогичные устрашающие новости, описанные в столь же ярких красках, пришли из Ирландии, английское государство оказалось перед необходимостью действовать. Вместе с тем остро встал вопрос о том, кто представляет это государство. Подозревая короля в религиозном отступничестве, парламент отказался позволить ему возглавить поход против ирландских католиков. Непосредственным результатом этого решения и явилась гражданская война.

Самым удивительным аспектом гражданской войны, по крайней мере с точки зрения современного сознания, было то, что она шла под лозунгом сохранения, или возвращения, древних традиций. Если для того чтобы увидеть в афинской демократии попытку удержать свойственное традиционному обществу рассредоточение власти нужен анализ скрытых мотивов, то в случае английской революции никакого анализа не требуется — обе стороны открыто апеллировали к традиции. Роялисты полагали, что любой вызов монархии разрушает древнее представление о божественном порядке; сторонники парламента хотели восстановить старинные привилегии английского общего права, поруганного Карлом и его предшественниками.