ЦИВИЛИЗАЦИЯ: Новая история западного мира - Роджер Осборн

Поскольку начало массового рабства быстро приучило белых европейцев к тому, что все рабы — африканцы, не потребовалось много времени, чтобы сложилось представление о том, что все африканцы — рабы. Они никогда не видели чернокожих в иной обстановке — не сталкивались с вождями племен или грозными военачальниками, или талантливыми художниками, или искусными умельцами — только как с неприкаянным человечьим стадом, зависимым от белых и не имеющим без них ни работы, ни крова, ни пропитания. Ужасным было не только само владение людьми (практиковавшееся во многих обществах) — ужасной была вера в то, что из- за своего цвета кожи эти люди не заслуживают ничего другого, кроме положения домашней скотины и соответствующего обращения, редкого по жестокости. Атлантическая работорговля стала почвой для беспримерной по масштабу дегуманизации, и ее жертвы никогда не будут забыты — они продолжали нести наказание, ибо служили живым укором обществу. присвоившему себе их жизни.

История повествует о том. что было, но не дает наставлений о том, как поступать впредь, — по крайней мере, таких, которые мы готовы принять. Рассказ о европейском завоевании обеих Америк сам по себе не убережет от повторения чего- то подобного. Наверное, единственный урок, который мы можем извлечь, заключается в том, что одна человеческая цивилизация, очутившись в положении военного превосходства над другой, вполне способна — даже когда ее члены полагают себя цивилизованными сверх всякой меры — повести себя с чудовищной жестокостью, имеющей целью уничтожить другую цивилизацию. И мы знаем, что это так и есть, потому что так уже было.

Глава 12

РАЦИОНАЛЬНЫЙ ИНДИВИДУУМ

Мы уже давно осознали, сколь важную роль сыграла наборная печать в развитии западной цивилизации. Широкое распространение Библии на национальных языках, вместе с сочинениями классиков и таких современных писателей, как Эразм. Лютер, Рабле и Кальвин, способствовало разрушению средневекового мировоззрения и стало одной из вех формирования нового типа европейского общества. С тех пор возможность быстрого воспроизведения и тиражирования письменных документов навсегда сделалась центральной чертой западной культуры. В последнее время, однако, становится все яснее, что алфавитное письмо и машинная печать не только решающим образом повлияли на характер циркуляции идей и мнений, но во многом определили само наше мировосприятие. Сегодня рождение абстрактного мышления в античных Афинах уже осознается нами в контексте употребления греками алфавитного письма (см. главу 3), и некоторые историки доказывают, что невозможно отделить идеи от способа, которым они выражаются, ибо сами идеи формируются, сообразуясь с представлением о способе их донесения до окружающих.

В художественном мире эта зависимость самоочевидна: Шекспир писал для театральных подмостков. Бах —для церковного органа и придворного оркестра, их произведения несут отпечаток опосредующего инструмента, призванного донести слово и звук до сознания аудитории. То же самое относится и к другим культурным, философским и идеологическим творениям. Библия сочинялась с мыслью о записи, ибо в начале I тысячелетия до н. э. Иудея уже познакомилась с технологией письма. Ее содержание, составленное на основе ряда устных народных преданий в достаточно последовательную историю с добавленным началом и концом, диктовалось требованиями, предъявляемыми к письменному документу, а появление во II веке н. э. такой вещи, как кодекс, с его скрепленными листами вместо неудобного собрания свитков, подтолкнуло к тому, чтобы собрать из разрозненных писаний единый сакральный том.

Каким же образом наборная печатная форма изменила мировосприятие европейцев, и как эти изменения повлияли на развитие современной западной цивилизации и на рождение культуры письменного слова? Иоганн 1угенберг не изобретал принцип набора, однако он разработал быстрый и аккуратный метод превращения литой заготовки в отдельную металлическую литеру. В его мастерской, основанной в 1450–е годы, новая литера вынималась из матрицы каждые несколько минут; таким образом, любая печатня могла получить столько штук каждой литеры, сколько ей требовалось, что позволяло работать над несколькими листами или книгами одновременно. Римский (прямой) шрифт, повторяющий буквы классических документов (на самом деле сочетание древнеримских прописных букв и строчных каролингских минускул) распространился по печатням всей Европы, так что. в отсутствие общего разговорного языка, теперь имелся общий алфавит. Гутенберг также улучшил работу печатных прессов и придумал более совершенные способы изготовления бумаги — в результате книгопечатание превратилось в ремесленную индустрию. наподобие ткацкого или гончарного промыслов.

К 1500 году печатные машины, использующие наборные печатные формы, существовали практически во всех городах Европы. Мартин Лютер писал: «Нельзя передать словами, сколь велика польза от книгопечатания. Посредством этого изобретения Священное Писание сделалось открытым всем языкам и наречиям и может распространяться повсюду; все искусства и науки могут быть сохранены, преумножены и переданы нашим потомкам». Однако латинская Библия и, некоторое время спустя, ее переводные версии были лишь первыми в полноводном потоке сочинений, увидевших свет благодаря печатной машине. Платон и Аристотель больше не стояли в гордом одиночестве среди остальных классических авторов — труды Плотина, Прокла, Птолемея и множества других стали доступны публике в легкочитаемом и компактном виде. Ученые мужи вдруг узнали, что древние писатели столь же расходились в своих мнениях, как и современники. У Аристотеля, собирателя и разъяснителя всей греческой мудрости, обнаружились противоречия как с Платоном, так и с философами, жившими позже, например с Плотином. За- мысленное Фомой Аквинским и другими средневековыми схоластами объединение знания теперь выглядело непосильным и ненужным, а интеллектуальный субстрат, которым Аквинат в XIII веке пользовался в качестве «клея для идей», в XVI все очевиднее переставал что‑либо скреплять. Именно в этой атмосфере складывалось умонастроение, которое в 1543 году сформулировал Франческо Вимеркати: «Я полагаю, наша вера подвергается куда большей опасности, когда мы прибегаем ради ее подтверждения и защиты к свидетельствам Аристотеля. Платона и других чужаков — свидетельствам негодным, неуместным и написанным не для этой цели».

Благородные ученые мужи XVI века, знакомившиеся с философскими сочинениями Платона, Аристотеля. Цицерона и Сенеки, а также с поэзией Овидия и Горация, были покорены свершениями древних и. разумеется, желали им подражать. Дипломаты, военные, дворяне и ученые всего континента вдруг прониклись страстным желанием запечатлеть на бумаге свои приключения и мысли о всевозможных предметах. Что‑то побуждало образованных англичан, таких как Томас Уайетт, Джон Донн, Уолтер Рэли, Уильям Шекспир и Филип Сидни, живя в мире, зараженном деньгами и честолюбием, сочинять стихотворные книги, в которых они предавались глубоким и тонким размышлениям о любви, дружбе и подлости века.

Также черпая вдохновение в мудрости и писаниях классиков и беря их за образец для современников, Мишель Монтень (1533–1592), чьи «Опыты» вышли в 1580 году, придал своему творчеству несколько иную интонацию. Само то обстоятельство, что Монтень, несмотря на ревностный католицизм и хорошее знакомство с Августином, ощутил необходимость «открыть для себя благоразумный и человечный образ жизни», уже говорит многое о происходивших изменениях в мировоззрении европейцев. Если в свое время Августин отстаивал идеал христианской жизни, пронизанной и скованной Божьим страхом, классически образованный Монтень считал для себя нужным усвоить жизненные уроки Сенеки и Цицерона. Монтень являлся прежде всего читателем, и его способ постижения мира подразумевал сверку прочитанного с обстоятельствами собственного пути. Не настроенный догматически и не пытавшийся, подобно Аквинату, построить рациональную систему, объединяющую католическое богословие с античной метафизикой, Монтень (послуживший и в армии, и на административных должностях) был человеком опыта и придирчивым исследователем, с недоверием относившимся к притязаниям разума на статус единственного источника знания.

Опыт, как, впрочем, и обширный круг прочитанного, убеждал Монтеня, что люди гораздо ближе к природе, чем принято считать. Ортодоксальное христианское богословие наделило человека владычеством над природой; протестантизм установил между ним и Богом прямое сообщение, не нуждающееся в священных местах, животных или предметах; наконец, набирающая вес доктрина рационального гуманизма утверждала, что от природы человека отделяет уникальная способность — разумение. Однако, по убеждению Монтеня, превосходство или отдельность человечества суть иллюзии — он исповедовал натуральную теологию, согласно которой доказательство бытия Божия следовало искать в Его творении — природном мире; поэтому, споря с христианской теологией и адвокатами рациональности, он утверждал, что человеческое тело является отнюдь не тленной оболочкой, пригодной лишь для ношения души либо разума, а неотъемлемой частью многогранного человеческого существования. Человечество должно жить secundun naturam согласно природе.