В гору - Анна Оттовна Саксе

коротко острижены. Мирдза была так поражена, что не могла выговорить ни слова, даже не улыбнулась. Эрик что-то сказал остальным игрокам, положил карты и пошел навстречу Мирдзе. Только теперь она заметила, что у него забинтована левая рука — и это было все. Ни шрама на щеке, виденного вчера ночью во сне, ни бледности на лице от потери крови.

— Значит, ты не тяжело ранен? — был первый вопрос Мирдзы. Эрик удивленно посмотрел на нее.

— Отделался более или менее удачно, — смеялся он, усаживая Мирдзу в коридоре на скамью. — Ну, скоро мы снова сможем быть вместе, — сказал он, ласково посмотрев Мирдзе в лицо и взяв ее руку. — Меня, наверное, скоро выпишут из госпиталя.

— Да разве ты… Разве ты не вернешься на фронт? — спросила Мирдза.

— Нет, возвращаться, наверное, не придется, — радовался Эрик, не замечая удивления в ее голосе. — Рука не гнется и такой останется довольно долго.

— Но… если ты… если ты сам очень будешь рваться на фронт, тогда, может, попадешь? — продолжала Мирдза, медленно выжимая из себя слова.

— Да зачем мне рваться? — не понял Эрик. — Я уже навоевался, пусть другие заканчивают. На фронте приятного мало. Счастлив, кто остается жив или хотя бы возвращается домой, не потеряв ни рук, ни ног. Мне, действительно, посчастливилось. Левая рука немного попорчена, но не велика беда. Со временем, может, поправится.

— Да. Конечно, — вяло соглашалась Мирдза. — Конечно.

— Ну, расскажи, как ты живешь? Помнишь, как нас помучили с письмами?

— Помню… — протянула Мирдза, глядя куда-то вдаль. — Эрик, а тебя в большом бою ранило? — спросила она почти с отчаянием, как утопающий, хватающийся за соломинку.

— Да это вовсе не было в бою, — откровенно ответил Эрик. — Мы стояли с котелками у кухни за обедом, и вдруг разорвалась мина. Повару пробило живот, он там же на месте умер. Впереди меня стоял ефрейтор, тому оторвало ногу. Мне на самом деле повезло.

— Да, тебе повезло, — грустно согласилась Мирдза.

— Мирдза, ты огорчена чем-нибудь? Ты какая-то странная. — Эрик, прислушиваясь к ее печальному голосу, заглянул Мирдзе в глаза.

— Нет, нет, — уклончиво ответила она. — Ничего.

— Чем ты теперь занимаешься?

— Всю зиму учусь. Хочу окончить среднюю школу, — рассказывала Мирдза.

— Вот что, — протянул Эрик, в свою очередь чем-то разочарованный, и добавил: — Но это ведь потребует довольно много времени?

— Не один год, конечно. Скорее нельзя. Кроме того, нужно много читать. Потом комсомольская работа. А весной начнутся полевые работы, — перечисляла Мирдза.

Эрик взял ее руку и хотел что-то сказать, но вошла сестра и напомнила, что посетительнице пора уходить. Мирдза отдала Эрику узел и рассеянно простилась.

Вечером, вернувшись с работы, Озол заметил, что у дочери заплаканные глаза.

— Что с тобой? — спросил он озабоченно. — Или Эрик тяжело ранен?

— Нет, — хмуро ответила Мирдза. — Папа, если бы ты знал, как это тяжело! — она прильнула к плечу отца. — Он ранен просто в руку.

— И поэтому ты плачешь? — улыбнулся отец, не поняв.

— Нет, не потому, — объяснила Мирдза, вытирая слезы. — Если бы хоть в бою его ранило, а то — стоял с котелком за кашей.

— На фронте ведь всякое случается, — утешал Озол.

— Но и это не главное, — продолжала объяснять Мирдза. — Папа, Эрик не герой. Он ранен около кухни, а не в бою.

— Так вот в чем беда! — понял наконец Озол. — И тебе кажется, что он тебя обманул? Давай поговорим. — Озол усадил дочь на диван и сам сел рядом. — Не обижаешь ли ты Эрика? Я уже сказал, что на фронте всякое случается. Отважный храбрец может выйти невредимым из самого ожесточенного боя и вдруг погибнуть у кухни. На фронте, как и в жизни, приходится выполнять разные работы и задания. Вот тот же повар. По-твоему, это достойная презрения должность. Эрику ты бы этого не простила. Но ты сама говоришь, что повар погиб. Значит, он тоже подвергался опасности. И без его работы фронтовики никак не могут обойтись.

— Это мне понятно, — возразила Мирдза. — Но Эрик не рвется обратно на фронт! Он даже рад, что так легко отделался и может попасть домой! Как он мог стать таким, таким… трусом!

— Мирдза, Мирдза, не бросайся словами, — упрекнул ее Озол.

— Но почему он не такой, каким должен быть? — упрямилась она. — Я его представляла себе другим.

— Вот ты и сама объяснила, — подхватил Озол. — Он такой, какой есть, а не такой, каким ты себе его представляла. Сразу переделать себя никто не может.

Мирдза мрачно молчала.

— Но если ты его любишь по-настоящему, — продолжал Озол, — ты можешь перевоспитать его. Подумай сама, как он рос. Семья не из бедных, мать очень религиозна. Что же другое могло из него получиться? Мне кажется, что Эрик и так лучше остальных хозяйских сынков. Он не против нас, не ругает большевиков. Из гитлеровского латышского легиона убежал, в нашу армию пошел. Ты говоришь, он не рвется обратно на фронт. Для этого нужна большая сознательность, пылкий патриотизм. Ну, этого в нем нет. Война скоро кончится, да и вообще — человек может проявить героизм не только на войне. Залечивание разрушенного войной тоже потребует много труда и героизма. Быть может, там Эрик лучше себя покажет, будет более настойчивым. Ты можешь увлечь его за собой, зажечь в нем интерес к общественным делам. Договорились, Мирдза?

— Я попытаюсь, — Мирдза посветлевшими глазами посмотрела на отца.

В тот вечер они к этой теме больше не возвращались.

— Кому-нибудь надо было бы рассказать нашей молодежи о войне, о героической борьбе Красной Армии, — заметила Мирдза. — Мы все жили под немцами, и у людей всяким вздором головы забиты.

— Ты поговори с Валдисом Упмалисом, — сказал Озол. — Он умеет увлекательно рассказывать. Но мне уже пора на доклад, — он посмотрел на часы, собираясь уходить. — Ах да, ты ведь можешь пойти со мной!

Они пошли в Народный дом, где в ярко освещенном зале собрались партийные, советские и комсомольские работники. Она встретилась с Вилисом Бауской и Эльзой, которые оживленно начали расспрашивать о работе в волости. Мирдза рассказывала о первой лекции, но глазами все время искала лицо с розоватым шрамом и не могла