Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

в ил. Как водится, дым коромыслом, вдруг у одного пропали часы, а Шуст одноглазый — на меня: «Виктор, отдай часы!» Я ему под слепой глаз с левой руки, аж зубы щелкнули, а правой — в его карман, а из кармана достаю часы. И кричу: «Сам не хотел отдавать краденые часы? Украсть украл, а отдать меня попросил?.. «Виктор, отдай часы!..» Вот я и отдал. А за мою работу — плати!» И еще раз дал в морду, уже под зрячий глаз, для пропорции фонарей. А удар у меня — дай боже, не позавидуешь.

Виктор рассказывал булькающим, торопливым голосом так хитро, что и не поймешь: кто именно украл часы, а кто безвинно пострадал. Лариса, вероятно, привыкла к таким рассказам своего примака, ее абрикосовой смуглости лицо светилось от удовольствия. Взгляд у дядька Стаха цедится извечной мудрой печалью. Каким-то упрямым, неловким движением Кужильный дергает сначала одним, потом другим плечом и набычивает сухую седую голову.

— Так вот, Виктор… Говорю тебе и Ларисе. Тут мое гнездо, отцова хата, хочу на будущий год перебраться домой. Был бы ты хозяин, а ты не хозяин. Я за всем присмотрю, наведу порядок, только чтоб тебя тут не было!

— Ай, Петя, — беззлобно улыбается Лариса. — Пусть Виктор пообедает, а то проголодался, петуха заработал для дома.

— Лариса, пусть Петро хоть наговорится, — снисходительно отзывается Виктор. — Иль мы с тобой не знаем Петра?

— А-а-а, так! — шипящим криком вскрикивает Кужильный, и жилы у него на шее и лбу наливаются жгутами, а по жгутам пузырятся набухшие фасолины. — Так ты взялся отцовское наследие перевести, чтоб и следа не осталось!

Кужильный хватает какую-то грушевую палку, валявшуюся поблизости в кустах мороза, а Виктора словно вихрь подхватывает — только за воротами запылило вслед.

— Скоро вернется, еще и целоваться полезет, — говорит дядько Стах.

— Полезет целоваться, да, — усмехается Лариса. — Не такой дурной, чтоб с дрючком кидаться на Петра. Хоть и десятая вода на киселе, а все-таки вроде бы и не чужие.

Кужильный понемногу остывает, будто котел с кипятком; жилки на висках дергаются испуганно; кусок хлеба дрожит в руке, как листок, что вот-вот оторвется и упадет на землю.

— Как же, — заработал петуха! — дрожат губы. — Воровская душа, готов сам себя украсть, лишь бы пропить… Говоришь, неделю назад кролик пропал из клетки? Должно быть, Виктор и украл для таких дружков, как сам. Он мастак — обведет вокруг пальца и родную мать. Мастер оригинального жанра, как в цирке.

— А дался вам этот Виктор! — беззлобно отзывается Лариса. — Какой есть — такой есть. Где мне тут лучшего найти? Пусть крутятся штаны на усадьбе. Вон моя дочка Ленка как из пионерского лагеря пишет? Пусть папа Виктор не пьет.

— Папой называет… Какой он ей папа? Пьяница… Ты и сама толком не знаешь, кто у нее папа, потому что водилась со многими, все перебирала. Были кавалеры, пока молодая, но для чего перебирать? Теперь вот выбрала — настоящее сокровище.

— Дети не виноваты, — говорит дядько Стах.

После обеда Кужильный похаживает по двору, ласково светя утихомиренными глазами. Гибкий, остролицый, одетый в зеленую военную гимнастерку, останавливается то за заросшим крапивой скособоченным сараем, чудом уцелевшим до сегодняшнего дня, то под кустом белены на краю огорода замирает, то возле криницы. Какие воспоминания вспыхивают в его душе? Что въяве восстает перед ним из прошлого, которое только и можно соткать из невидимой и колеблющейся паутины воспоминаний? Какими вот сейчас перед его внутренним взором встают отец и мать, которых унесла болезнь, недостатки, возраст? Каким видится детство, прошедшее под этим небом, на этом клочке родючей земли, а кажется, что оно не просто прошло, оно где-то тут осталось, и, напрягши волю, можно увидеть его, если не под вишней, то в кустах малины, если не под стрехой сарая, так под златоверхим ясенем?.. Кужильный о чем-то говорит через плетень с соседом, похожим на длинноногого аиста; они оба, костлявые и узловатые, похожи на двух птиц, что топчутся друг перед другом, на двух уставших птиц, которым пора готовиться к отлету в теплые края, а они все тянут, никак не устроятся, отделившись от своей стаи, от ключа, что дружно отлетел и неизвестно где сейчас преодолевает небесную высь — в даль, в неизвестность, в бескрайность.

Дядько Стах задремал и спит темной песчаниковой глыбой, лепестки его век застыли, и линии губ — как вырубленные. Должно быть, и сердце у этой песчаниковой глыбы окаменело и не струится густой кровью.

— Какая тут земля! — обращается ко мне Кужильный. Должно быть, в мыслях побывал он далеко. — Эх, нет хозяина!.. Земля без хозяина делается словно без отца, сиротой обездоленной, а нельзя земле без доли, грех.

Лариса повесила на веревку между деревьями белье, которое по-птичьему машет в сухом августовском дворе зелеными, голубыми и белыми крыльями. Цветистая стая, что словно опустилась в саду — перед близким неминуемым отлетом.

— О, Петя, — вспоминает сестра. — Там хлопцы гранит привезли, за хатой лежит. Заплатила им, замагарычила. Как-то нужно договориться, чтобы привести в порядок могилы. Уж коли ты тут, поищи завтра мастера, дядько Стах пусть посоветует человека.

Серые глыбы гранита сереют в кустах полыни, как неподвижные тела неведомых существ. Кужильный сгибается над гранитом, цепляется зоркими глазами за ребристые бока, ощупывает пальцами.

Вскоре уже идем мимо пепельно-серого здания крупзавода в степь, справа от нас разлитой ртутью серебрятся две полосы рельсов. Лысая голова дядька Стаха блестит на солнце, как смазанная салом. Кужильный в руках-корягах держит литровую стеклянную банку, в ней пылают астры. Перейдя поле, оказываемся на кладбище, ставим банку с цветами на могильный холмик, заросший травой. К железному кресту, сваренному из труб, прикреплена фотокарточка, на поблекшем фоне которой проглядывают черты старого мужского лица, похожего на потемневшее лицо Кужильного и на глухо потемневшее лицо дядька Стаха.

— Какая тут земля! — говорит тихо Кужильный, оглядывая кладбище и свежий ребристый венок летнего леса, облегающий кладбище. — Вот где хочется лежать всегда, а не там где-то.

Кудрявится солнце между пшенично-светлых туч, будто среди разваленных в степи копешек, огромное небо — словно мощная и добрая ладонь, накрывшая весь видимый мир, защищающая от неожиданных бед. За кладбищем Кужильный сворачивает