Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало

груди и, налив всем водки из бутыли, сыпнул рассыпчатым насмешливым голосом:

— Так горько или не горько? Давайте выпьем, чтоб стало горько.

Кто выпил, а кто лишь пригубил, а в Лукашевой горлянке аж булькнуло. Он впился жесткими глазами в помидорной окраски лицо, что сияло через стол, и не отводил взгляда. Предчувствуя недоброе, Павло спросил:

— Ты чего пришел?

— Я у Фроськи напросился прийти, вот и пришел.

— Нет, чего ты пришел?

— Так я вроде и не чужой для Фроськи!

— Пришел сюда со скандалом?

— Где со скандалом? Вот пью «горько»! — Лукаш налил полстакана, выпил. — Про Фросю хочу доброе слово сказать, расхвалить, ведь кто еще так хорошо ее знает, как я? Правда, Фрося?

— Кому твоя правда нужна, а? — наседал Павло.

Сестра поглядывала в окно, где покачивались подсолнухи и кукуруза, где по картошке прокатывались гривастые волны.

— Дети, а ну кыш во двор, нарвите кроликам какой-нибудь травы, — шикнула на детей, что сразу же послушно вышли.

— Фроська — это же клад! Вон какие пацаны достанутся с нею даром, самому греть лоб не придется. — И, заметив, что старый Илькович поднялся и пошатывается над столом, Лукаш положил корчеватую ладонь на плечо и посадил старика. — Да не линяйте вы со своей гармошкой, как же мы тут без музыки! Полюбовное дело — и без музыки…

— Полюбовное дело? — Лицо у Фроськи побелело, словно снежком посыпало по румянцу. — Какое полюбовное дело?

Вдруг глаза ее налились слезами, что провисли по щекам влажными стежками, и обратилась к молчавшему Лавровишне:

— Хоть вы защитите… Такой базар, а на базаре из-за меня торгуются.

— Ты сама просила — привезти и познакомить! — без всякой злости, по-прежнему весело напомнил Павло.

Жених мял пальцами губы, они кривились и дрожали.

— Фрося, Фрося, — сказал. — Ты сама и готовилась, гляди, сколько на стол наставила, не пропадать же добру.

— Да пусть пропадет все добро, коли такое счастье! Полюбовное дело, ага! Дело! Не хочу я такого дела и вас не хочу видеть!.. Ко мне и моим детям — с полюбовным делом! Ха-ха!

— Фрося, ты сама, сама… Захар серьезный мужчина, вот только нет у него счастья в жизни.

— Не хочу я такого счастья, ну! — В исступлении блестела слезами, и злость звенела в ее голосе. — Все, собирайтесь!

Старый Илькович, наверно, уже и поднялся бы и шмыгнул из хаты, но чугунная рука Лукаша снова легла на его плечо.

— Вы, дедушка, сидите, еще поиграйте мне, — молвил Лукаш. — А вы, хлопцы, идите, слышали, что хозяйка сказала.

— Какие же вы все!.. Ой, горе женщине, что женщиной родилась… — произнесла с горечью и болью. — Вот пришли в чужую хату и распоясались…

— Ну, сестра, тебе не угодишь… По-другому не умеем…

Хозяйка шагнула к Лавровишне, вцепилась в кожаную куртку на груди.

— Что вы молчите, хоть бы вы сказали… Защитите, у кого ж мне просить защиты…

Павло содрал красный свадебный цветок с груди Захара, который уже искал свою фуражку, у обоих суетливые руки болтались по-пьяному. Лукаш зацепился плечом за дверной косяк, и в посуднике задребезжала посуда. Старый Илькович шел с гармошкой так, что казалось, вот-вот упадет и растечется по полу.

Фрося припала лицом к груди учителя, совершенно одеревеневшего. Вот уже, что-то бормоча, и Павло с Захаром ушли, в хате повисла трепещущая, как паутина, тишина. Лавровишня боялся пошевелиться и слово молвить. Волосы Фроси пахли чебрецовым привольем, чадом полыни. Хотелось обнять ее за плечи, прижать, однако он переборол минутное желание.

Ласточка ударилась в окно, и тугой звук удара пробудил женщину. Она словно сжалась от того, что случилось недавно.

— Вы не думайте, сердце у меня не злое… — Принялась прибирать посуду со стола и складывать в цинковый таз на лавке.

Лавровишня не сводил глаз с ее пышных с легкой рыжинкой волос.

— Пусть себе идут, пусть наберутся ума-разума… Вы не думайте, я вас не гоню. Побудьте, а то еще вернутся, от них всего можно ждать… Что вы тут, в Хвощевке, делаете?

— Рыбу ловлю в речке, вот и встретился с Павлом. — Приезжий учитель сам ухватился за свои слова — В полдень клева никакого не было, может, хоть к вечеру станет брать.

Выведя гостя за порог, стала в проеме дверей, словно в деревянной раме, смотрела, как он собирает рыболовные нехитрые снасти. Уже устала от гнева и слез, лицом по-весеннему засветилась.

— Так ждать, что на уху наловится?

— Вот к речке пойду — и спрошу у рыбы…

А рыба молчала. Речка утихомирилась, ветер уже не стриг пенные барашки волн, и поверхность зыбилась дрожащими оспинами-морщинами. Лавровишня и сам толком не мог понять, почему отправился на берег, а не на автобусную остановку, чтобы ехать домой. Присев на корточки, курил, и недавняя то ли свадьба, то ли сватовство вновь и вновь возникали в памяти. И неожиданно для самого себя оглянулся на тропинку в тальнике, будто снова надеялся услышать там веселый мужской голос, однако тальник молчал, изредка отзываясь короткими вспышками воробьиного щебета.

Вскоре рыба начала клевать, и Лавровишня опустил в садок зеркального подлещика, а за ним и сазана. За подлещиком и сазаном клюнуло несколько ершей, а затем довольно большая красноперка, и учитель обрадовался удаче, на которую уже перестал надеяться. Если бы тут, в Хвощевке, найти рыбные места, да если б место подкормить. И еще не успел додумать соблазнительной мысли, как на крючке уже трепетала верховодка.

Ветер улегся, оставив на лугу вытоптанное лежбище и до предельной прозрачности вымыв небо. Речка дышала свежо, и крадущиеся маленькие волны по-мышиному мягко шуршали у ног. Лавровишня, вспомнив про автобус и дорогу до райцентра, вытащил садок из воды — и рыба забилась, разбрызгивая капли, пахнувшие илом, роголистником и слизью.

Бузиновой улочкой рыжий Валерка и чернявый Юрко вели на налыгаче теленка с пастбища.