Плач Агриопы - Алексей Филиппов

Когда его вычислили — должны были убить на месте. Одна пуля в голову или сердце — милосердно, как ни крути. Но вмешалась злодейка-судьба. Точней Абдул Азиз, — её глашатай — странный человек без родины и языка. Верней, никто не знал, где его родина и никто не слышал, чтобы он говорил на каком-то языке лучше, чем на других. А говорил он, казалось, на всех языках мира. Деда вынесли из боя — предателя, потерявшего честь и заведомо приговорённого к смерти, — по слову Абдула. И это при том, что на руинах оставленного города бросали раненых — верных, своих. Когда добрались до безопасных горных отрогов, ненависть к Деду охватила весь отряд — все его жалкие остатки, истерзанные авиацией и артиллерией. Ненависть звенела в воздухе, была густой, как хорошая каша.

Дальше Деда заточили. Надёжно укрыли — скорее всего, от глаз и ножей мстителей: освободителей он не ждал. Места заточения менялись. Сперва его кинули в какую-то бетонную яму, всю затянутую паутиной и пылью. Тюремщики называли яму зинданом, на персидский манер, но однажды Дед выяснил, что это всего лишь подвал разрушенной средней школы. Там его почти не кормили — давали чашку консервированной кукурузы в день, — и очень много били. Поначалу Дед вёл скрупулёзный учёт своих потерь — выбитых зубов, переломанных рёбер и пальцев, резаных ран на руках, бёдрах и коленях, — это нужно было, чтобы объективно оценивать свои силы в случае, если обнаружится возможность для побега. Когда Деду проломили голову — под макушкой мягко, с сумасшедшей болью, что-то прогибалось при нажатии, как пружинка, — тот понял, что к бегству сделался не способен. Ясность ушла из мыслей. Перед глазами почти постоянно двоилось. Сильно тошнило. Дед заставлял себя проглатывать ежедневную порцию кукурузы, хотя потом выблёвывал из себя почти всё, до зёрнышка. Он умел терпеть боль — его хорошо учили, учителя куда лучшие, чем нелепые истязатели-самоучки, приходившие в зиндан, — но терпеливость теперь теряла смысл. Обретало смысл умение прервать жизнь немудрёными подручными средствами.

Абдул Азиз словно бы почувствовал это — не было его по соседству, и вдруг налетел, как князь воронья — объявился в тот самый день, когда Дед окончательно подготовил себя к великому исходу. Джадду забрали из зиндана и перевезли в другое место. Он и не предполагал, что в горах есть что-то подобное: белоснежная тюрьма; стены обтянуты мягкой крашеной кожей, кровать — прямиком из-под бога — упругая и утоляющая боль, еда — сытная, четыре раза в день. На ужин иногда давали даже вино — красное и терпкое. На третий день пребывания в этом странном узилище, к Деду, в окружении подтянутых бойцов, явился доктор. Он, не говоря ни слова, поколдовал над ранами Деда и протянул тому какие-то таблетки, капсулы и мази. Дед попробовал отказаться, но доктор достал из саквояжа шприц, показал на него, потом — на бойцов за своей спиной: мол, или так, или — внутривенно, силой. Дед ухмыльнулся, лекарства взял.

Ещё через день Джадду допрашивал мужчина, в элегантном чёрном костюме, европеоид чистой воды. Когда тот вошёл в комнату для допросов, — поморщился при виде двух бойцов, охранявших двери. Достал флакон дорогого одеколона и распылил вокруг себя ароматное облако.

- Никогда не думал, что горы так дурно пахнут, — проговорил с широкой улыбкой.

Но добродушие мужчины было обманчивым. Он умел задавать вопросы. И применял это умение мастерски. Сопротивляться вопросам особого рода Деда тоже учили, но это было труднее, чем сопротивляться боли.

- Вы понимаете, что, во многом благодаря вашей деятельности, отряды сопротивления потеряли главный населённый пункт республики? — Таким был самый безобидный вопрос.

- Непризнанной республики, — на остатках былого задора прошепелявил Дед — беззубый Дед, совсем старик, состарившийся за месяц, если не меньше.

- Непризнанной республики, — согласно кивнул мужчина. — Я принимаю ваше уточнение. Но мой вопрос в силе: вы понимаете, что натворили? Вас ведь называли здесь братом. Вы сильно… обидели и подвели этих людей…

- Да, — Дед улыбнулся.

- Что ж, так легче. — Мужчина бросил в рот пластинку жвачки. — Значит, вы понимаете, что вас ожидает. Хотя я удивлён. Ведь это вы работали раньше в Берлине и Вене? Вы — специалист по Западной Европе. Каким же ветром вас занесло сюда, на эти дикие галеры?

- Вы прекрасно осведомлены обо мне, а я о вас не знаю ничего. Кто вы? Американец? Британец? — Равнодушно выплюнул, с кровью и слюной, Дед.

- Не имеет значения. — Мужчина приподнял брови. — Кем бы я ни был — я не гуманен, уж извините.

И безымянный принялся за работу.

Дед трижды терял сознание — и трижды его возвращали к жизни ледяной водой, а однажды вдобавок использовали нашатырь. Трижды, очнувшись, он ощущал сочный запах дорогого одеколона. Он едва мог видеть, слышал одним ухом, и мечтал о том, чтобы у него отказало обоняние. Он не мог больше выносить этот одеколон. Но запах возвращался снова и снова. И жизнь — ненужная и утомительная жизнь — тоже возвращалась.

Когда Дед очнулся в четвёртый раз — он трясся по пыльной дороге на заднем сидении джипа. Его руки были связаны. Рядом сидел дознаватель: соседство с его удушливым одеколоном было невыносимым.

- Почти всё, — ободряюще произнёс ароматный. — Скоро всё закончится.

Джип вырулил на грунтовую площадку, которая, на манер столовой горы, слегка возвышалась над пустынной вайнахской деревней.

- Выходите. — Наодеколоненный распахнул перед Дедом дверь, и тот мешком вывалился на прибитую недавним дождём землю.

- Я вас передаю в руки этих господ, — мужчина кивнул на людей в камуфляже и матерчатых масках с узкими прорезями для глаз. — Надеюсь, они не заставят вас ждать.

На площадке было людно: здесь сумели разместиться больше десятка человеческих душ. Все они были в разном положении. Трое стояли на коленях, с большими полиэтиленовыми пакетами на головах. Руки из троицы были связаны только у одного — у субтильного человека в форме рядового российской армии. Другой — полноватый мужчина в белой рубашке — и третья — босая женщина в порванной блузке и окровавленной джинсовой юбке до колен, — казалось, могли сорваться с места в любой момент. Но не делали этого. Наверное, они стояли на коленях уже давно — от усталости так и норовили упасть лицами — вернее, пакетами — навзничь, — и потому, сохраняя равновесие, изредка упирались руками в землю. Бойцы в камуфляже тогда били по рукам ногами и автоматами, заставляли завести их за спину. Бойцов с оружием было пятеро, помимо них, облачённый в то же обмундирование, на площадке вертелся оператор с любительской видеокамерой: выбирал ракурсы, махал рукой перед объективом и недовольно ворчал.