Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

После того как шаман исполнил свадебный обряд, жених и невеста, свита новобрачной и гости проследовали через ворота в огромную залу, украшенную мягкими восточными коврами и накинутыми сверх варварских одежд тканями с вышитыми на них разноцветными узорами. У стен комнаты, с обеих сторон, стояли кресла для дорогих гостей. Ложе, на котором предстояло сидеть Аттиле, а вместе с ним и королевский стол, находились — как и на приеме, устроенном для римских посланников пять лет тому назад, — посреди залы, на небольшом возвышении. Стол Аттилы был уставлен деревянными тарелками и кубками, прочим же варварам и многочисленным гостям подавались чаши золотые и серебряные, кушанья подносились на круглых серебряных блюдах.

Певцы, жонглеры и шуты сменяли друг друга, за одним роскошным кушаньем следовало другое, еще более изысканное (каждое из блюд представляло собой новую вариацию предыдущего; основу всех их составляли три ингредиента — баранина, козлятина и просо). Непрестанно звучали тосты — во славу самого Аттилы, его невесты, всех ее родственников и наиболее знатных персон из числа гостей. Пили всё — и забродившее кобылье молоко, и бузу, и римское вино. Несмотря на то что Аттила — как и всегда — ел и пил умеренно, бесчисленное количество тостов и кушаний начали в конце концов сказываться и на его крепком телосложении. Но, являясь хозяином и женихом, он вынужден был вежливо и учтиво отведывать все подаваемые напитки и кушанья, не имея возможности покинуть пиршество до его конца. Первые лучи солнца уже пробивались сквозь деревянные ставни залы, когда были убраны со столов последние блюда, и, больной и изнуренный, Аттила смог наконец удалиться с невестой в свои покои.

С чувством огромного облегчения растянулся король на своем ложе, указав Ильдико, что ей не следует присоединяться к нему и она может отдохнуть на соседнем лежаке. На Аттилу вдруг накатила волна сострадания к бедняжке, с замиранием сердца ожидавшей, что вот-вот наступит момент, когда ей придется отдаться человеку, годившемуся ей в деды. Он избавит ее от страха. Пусть уж лучше заведет себе любовника, молодого красивого парня из числа слуг, а чтобы Совет и соплеменники оставались довольными, он, Аттила, признает их сыновей — если таковые, конечно, появятся — своими. Легкая улыбка пробежала по лицу грозного старого воина, и он уснул.

Аттила проснулся от ужасной пронзающей боли в груди. Он попытался позвать на помощь, но смог издать лишь слабый гортанный звук. Аттила попробовал встать на ноги, но онемевшие мышцы не желали подчиняться его воле. Боль усиливалась, становясь нестерпимой. Вдруг он почувствовал, как что-то в его груди разорвалось на части, и пищевод наполнился теплой жидкостью; Аттила пытался дышать, но ему не хватало воздуха…

На следующий день, когда миновала уже большая его часть, Баламир, верный и преданный слуга Аттилы, обеспокоенный отсутствием хозяина, ворвался в королевские покои и обнаружил своего господина мертвым; вокруг короля гуннов разлилась огромная лужа крови. Ильдико, с опущенным на лицо покрывалом, рыдала над телом великого воина, чьей женой ей довелось быть всего несколько часов. Сомнений в том, что Аттила умер своей смертью, от излияния крови, ни у кого не возникло.

Погребение Аттилы проходило с размахом, достойным его великих подвигов. Тело его поместили в шелковый шатер, разбитый посреди степи. Отборнейшие всадники гуннского племени, со сбритыми волосами и обезображенными глубокими надрезами лицами, объезжали кругом то место, где был положен их усопший вождь, поминая его деяния в погребальных песнопениях. Ночью труп, заключенный в три гроба — первый из золота, второй из серебра, третий из железа, — был тайно предан земле, там, где еще накануне протекала река Тиса, отведенная в другое русло пленными римлянами. Затем воды вернули в естественное русло, а пленных казнили, чтобы навеки сохранить в тайне место погребения Аттилы.

Весть о смерти короля гуннов, с быстротой молнии распространившаяся по римским землям, повсюду была встречена дружными вздохами облегчения. Но особенно ей обрадовались на Востоке, которому Аттила поклялся ужасно отомстить за нежелание платить ему подать.

Глава 52

Кольцо останавливается скачками на отдельных буквах, проходя определенные промежутки, и образует эпические стихи, соответствующие вопросам и сложенные в ритме и размере, сходными с Пифийскими или получаемыми из прорицалища Бранхиадов.

Ночь была уже в самом разгаре, когда в убогий, густонаселенный Четвертый район Рима, Субуру, прокрались, стараясь оставаться незаметными, двое в cuculli, плащах с капюшонами: один — коренастый и мускулистый, другой — высокий и подтянутый. Окруженные высоченными insulae, стремившимися, казалось, к небу, установленными друг на друга корявыми, беспрестанно загоравшимися и оседавшими доходными домами, узкие улочки, крайне редко посещаемые частными мусороуборочными бригадами Субуры, буквально утопали в грязи и нечистотах. Канули в лету прежние коммунальные службы, еще недавно содержавшие все четырнадцать районов города в чистоте и порядке. Правопорядок, пожаротушение, уборка городских улиц и общественное здравоохранение — всем этим занимались теперь заключавшие контракты с городским префектом частные лица, которыми двигала лишь жажда наживы.

Первый из мужчин — благодаря широченным плечам и хорошо развитым предплечьям его вполне можно было принять за уличного грабителя — брел по лабиринту узких улочек и переулков Субуры с уверенностью человека, проведшего здесь всю свою жизнь. Наконец он остановился у входа в огромное строение, по сравнению с которым все соседние дома казались карликами. То была знаменитая Инсула Феликула, самый высокий из римских домов, поглазеть на который в Рим съезжалось не меньше народу, чем в Египет — на пирамиды.

— На ноги и легкие не жалуетесь, ваша светлость? — хохотнул крепыш, чьи непринужденные манеры граничили с нахальством. — Смотрите, как бы не пришлось потом жалеть — нам взбираться на шестнадцатый этаж.

— Тебе платят за работу, Статарий, а не за разговоры, — откинув назад скрывавший лицо капюшон, император смерил своего спутника неприязненным взглядом. — Твое дело — показывать дорогу.

— Как скажете, ваша светлость, — смутить Статария было сложно. — Я лишь хотел дать дружеский совет.

До чего ж самонадеянный малый, думал Валентиниан, поднимаясь вслед за Статарием по крутой лестнице. Эти на-глецы-возничие, столь любимые всякой чернью, считают себя ровней любому, даже своему императору. Сейчас с подобной непочтительностью придется смириться. Никуда не денешься — лучшего помощника, чем возничий, в столь грязном деле ему не найти. Статарий же, «Копуша», как иронично прозвали этого, самого быстрого возничего в Риме, славился еще и тем, что водил знакомства с самыми темными личностями.

Ничем более постыдным императору заниматься еще не приходилось. Обстоятельства, убеждал себя Валентиниан, обстоятельства толкают его на это. Всю свою жизнь он страдал от унижения, вызванного тем, что им постоянно руководили, сначала — мать, потом — Аэций. Плацидия, по крайней мере, всегда руководствовалась его интересами; ее, Августы, престиж вынуждал Аэция действовать так, как того требовал император. Но теперь, когда Плацидии не стало, патриций демонстрирует открытое неповиновение императору, словно именно он, Аэций, простой полководец, правит Западом. Дошло до того, что посланцы и властители направляют своих представителей прямо к нему, в обход равеннского двора, будто бы император — пустое место, ничтожество, нуль, человек, ни на что не годный. Так дальше продолжаться не может. Еще хуже то, размышлял Валентиниан, что опасность нависла и над ним самим. Теперь, когда Плацидии нет рядом, что мешает Аэцию сделать последний шаг и попытаться заполучить императорский пурпур? Вся бурная история империи доказывает лишь одно: свергнутым с престола императорам жизнь не даруют. Вот и нужно выяснить, думал Валентиниан, какая судьба нам уготовлена: мне и магистру моей армии. Вдруг звезда Аэция уже закатилась? Со смертью Аттилы Запад задышал намного свободнее; так, может, и Аэций империи уже не нужен?

Все выше, и выше, и выше поднимались они, пока наконец не оказались на шестнадцатом этаже. Валентиниан не без удовольствия отметил, что дышит гораздо менее учащенно, нежели его провожатый. Он гордился своим телом и, стараясь держать себя в форме, регулярно посещал термы. Статарий постучал в одну дверей. Когда та распахнулась, взору императора предстал убеленный сединами, сутулый старец, дряхлым которого, однако, назвать было никак нельзя. Черные его глаза излучали такую энергию, что Валентиниан даже слегка растерялся: казалось, еще немного, и старик снимет с него показную маску надменного равнодушия и раскроет все душевные тайны.