Аттила, Бич Божий - Росс Лэйдлоу

Едва председатель закончил свое выступление, как в нефе поднялся шум, раздались изумленные возгласы. По всей церкви вскакивали на ноги делегаты, указывавшие на гроб, в котором лежало тело святой Евфемии. Невероятно, но факт: ее сухая, как ветка, рука взмыла в воздух, зависла на пару секунд в вертикальном положении, а затем упала на грудь мумии, цепляясь ногтями за «Томос»…

— Чудо? — вне себя от гнева, Маркиан расхаживал взад-вперед по атрию расположенной в «Дубах», престижнейшем предместье Халкедона, уединенной виллы. В этой шикарной резиденции он поселился на время заседания собора и имел возможность следить за прениями в спокойной обстановке. — Только этого нам не хватало, Аспар. Кто ж после такого станет воспринимать решения собора всерьез? Доверчивые глупцы. Чтобы рука мертвеца тянулась к «Томосу»?! В жизни не слышал большей чепухи!

— Я озадачен не меньше вашего, господин, — ответил полководец. — Но все они, все до единого, клянутся, что видели это — за исключением тех, кто дремал в задних рядах. Не думаю, господин, что мы можем просто выбросить это из головы. И Иоанн Антиохийский, и наш Флавиан тоже утверждают, что видели, как это случилось, а больших прагматиков и не сыщешь.

— Тогда, должно быть, это какой-то фокус, — раздраженно сказал Маркиан. — Все мы слышали о пиалах с «кровью» святых, в определенные дни превращающейся в жидкость, или статуях девы Марии, вроде бы плачущих настоящими слезами в Страстную пятницу. Судя по всему, здесь мы имеем дело с чем-то подобным, либо… Возможно, мышцы руки начали сокращаться потому, что в нефе было гораздо теплее, чем в склепе, где до того покоилось тело. Ради бога, Аспар, не смотри ты на меня такими глазами — я и сам знаю, что все эти аргументы притянуты за уши. Но чудо? Нет, в чудеса я не верю.

— Может, нам стоит самим взглянуть на тело? — предложил полководец.

— А что, отличная идея. Показывай дорогу.

— Ничего необычного, господин, — объявил Аспар, закончив осмотр гроба.

— Вынужден с тобой согласиться, — неохотно произнес Маркиан, смахивая пыль с коленей. — А мне, с моим артритом, такие наклоны вообще противопоказаны. Эй, а это что такое? — неожиданно спросил он, указывая на кромку передней части гроба.

— Обычные восковые пятна, наверное, от свечи, — сказал, приглядевшись, Аспар.

Забыв про артрит, Маркиан склонился над гробом.

— Какая-то отметина, — он ткнул пальцем в проделанную в заляпанном воском дереве небольшую выемку. — Есть что-то странное во всем этом, Аспар.

— Знаете, господин, — на лице Аспара заиграла невинная улыбка, — полагаю, не стоит нам так уж стараться доказать, что никакого чуда не случилось. В конце концов, произошедшее можно толковать и как проявление божьего одобрения решений, принятых на соборе. Разумно представленное, «чудо святой Евфемии» принесет нам скорее пользу, нежели вред.

— Вот уж не думал, что могу услышать от тебя такое, Аспар, — возмутился Маркиан. — Никогда в жизни я не поддержу… — Тут он запнулся, покачал головой, а затем громко рассмеялся. — Что ж, возможно, ты и прав: не стоит будить спящую собаку. Ах ты, старый плут, а я уж начал в тебе сомневаться.

Глава 51

… Он лежал, плавая в крови, которая обыкновенно шла у него из ноздрей, но теперь была задержана в своем обычном ходе и, изливаясь по смертоносному пути через горло, задушила его.

Очнувшегося ото сна Аттилу душил страх. Тело его не слушалось. Каждый мускул был недвижим — казалось, на него обрушилось все железо мира. Собрав в кулак волю, Аттила попытался заставить плоть повиноваться; медленно, но верно к членам начала возвращаться способность двигаться — вот уже он смог пошевелить руками и ногами и, сморщившись от боли, поднялся с лежака. Подобного рода ощущения — а вызваны они были перенапряжением мышц от долгого пребывания в седле — Аттила испытывал вот уже несколько лет; с каждым годом они становились все более и более мучительными, и теперь еженощно, отходя ко сну, он трепетал при мысли, что на следующее утро его обнаружат живым, но парализованным. Ничего ужаснее этого Аттила и представить себе не мог. Все равно, что быть погребенным заживо! Нет, хуже; в этом случае все закончится быстро, тогда как проснувшись обездвиженным, он навсегда останется живым мертвецом.

Приказав подать коня, Аттила стрелой промчался мимо тех своих соплеменников, коим довелось нести ночную вахту, направив скакуна в далекую степь. Поводья вождь гуннов натянул, лишь оказавшись у подножия Сарматских гор — он всегда находил там прибежище, желая побыть наедине с самим собой. В молчаливом отчаянии вновь и вновь он мысленно возвращался к событиям последних месяцев; думал Аттила и о том, что ждет его в будущем. После разгрома, учиненного его войску Аэцием, он страстно, всей душой, желал лишь одного — заключить мир с римлянами и провести остаток дней в укреплении своей могущественной империи. Возможно, ему удалось бы претворить в жизнь хоть малую толику отложенных до лучших времен планов по строительству Великой Скифии. Но, похоже, эта дорога закрылась для него навсегда. Так распорядилась судьба, и как бы ему ни хотелось иного, он должен и дальше вести свой народ по бесконечному пути завоевательных войн. Как то было в прошлом году, когда, усталый и подавленный, он вторгся в Италию. Союзная армия федератов Аэция отказалась прийти на помощь Галлии, а ограниченный контингент римских войск воспрепятствовать гуннской орде был не в силах. Обычное оружие римлян оказалось неэффективным, и они прибегли к средствам духовным; свирепый папа (очень кстати названный Львом, подумал Аттила), встреча с которым произошла у озера Бенак, убеждал его незамедлительно покинуть Галлию. Иначе, говорил Лев, гунны рискуют навлечь на себя кару Божью. Однако Господь не прогневался и после того, как была разрушена Аквилея, разграблены Медиолан и Тицин, частично выплачено римлянами приданое Гонории (замененное золотом), что позволило Аттиле вернуться домой, не потеряв лица. Но и этого гуннам показалось мало. Теперь Совет настаивал на новом набеге на Италию — в том случае, если сенат откажется выдать им уже саму Гонорию.

Я похож, думал Аттила, изнуренный и смиренный, на акул, что плавают в Океане, громадном море, окружающем землю: они обречены либо продолжать свое движение, либо уйти на глубину и умереть под напором немыслимой массы обрушившейся сверху воды. Зачем все это было? — вопрошал Аттила у самого себя. Я прожил долгую жизнь, хотя она и не принесла ничего из непреходящих ценностей. Я достиг славы; имя Аттилы долгие столетия будет отдаваться эхом. Но на чем основывается эта слава — на десятках тысяч безжалостно убиенных, на несчетном числе разоренных городов и выжженных земель? К такой ли славе стоило стремиться? Самых близких мне людей — брата Бледу, чью жизнь меня вынудили забрать, Аэция, единственного преданного друга, ставшего теперь злейшим врагом, — я потерял. За счет непреклонной воли и жесткого руководства мне удалось создать огромную империю — уцелеет ли она после моей смерти? Или же сыновья мои перессорятся из-за наследства и, ослабленные и не пришедшие к согласию, не сумеют удержать рвущиеся к свободе покоренные народы, которые и растащат империю на части? Эллак и Денгизих, наиболее способные из его сыновей, храбры и решительны, но все же не столь сильны характером, чтобы объединить всех своих братьев и не допустить развала гигантской державы.

Унылый и безрадостный, возвращался Аттила домой. Он предпочел бы подольше задержаться в горах, но то был день его свадьбы, и в шатре его ждала невеста, последняя из многих, замечательной красоты девушка по имени Ильдико. Аттила подозревал, что она была выбрана Советом — для того, чтобы показать гуннам, что их пожилой король все еще остается мужчиной, сильным и дееспособным. На миг Аттила почувствовал обиду на то, что дожил до такого: он, вождь гуннов, человек, которого некогда все боялись, Бич Божий, должен шествовать перед своими подданными, словно племенной бык на базаре — лишь для того, чтобы потворствовать ожиданиям пребывающих в неведении соплеменников, чей моральный дух можно поддержать лишь благодаря мифу о всемогущем короле. «Наверно, — криво улыбнулся собственным мыслям Аттила, — я становлюсь похожим на царя-цаплю из притчи, рассказанной невольником-греком».

При въезде в деревню, куда Аттила вернулся уже после полудня, его встретили девицы, шедшие рядами под тонкими белыми и очень длинными покрывалами; распевая скифские гимны и песни, они сопроводили Аттилу в его деревянный дворец. За главными воротами, окруженная толпой слуг и вереницами прибывших на свадьбу гостей, его ждала молодая невеста. Один из рабов преподнес королю чашу с вином, водруженную на небольшой серебряный столик. Аттила пригубил вино, коротко кивнул будущей жене, совсем еще юной девушке с испуганным взором, скрыть который не могла даже пышная свадебная вуаль, и спешился.