Плексус - Генри Миллер

Кухня – мое царство. Здесь я придумываю целые истории о роковых обстоятельствах и трагических судьбах.

– Ну, Генри, – говорит Ульрик, поймав меня в углу у раковины, – как дела? За успех твоего предприятия! – Он осушает стакан. – Отличная выпивка! Ты должен дать мне адрес своего бутлегера. – Мы с ним выпиваем понемногу, пока я выполняю пару заказов. – Господи, – говорит Ульрик, – до чего непривычно видеть тебя с этим здоровенным ножом в руке.

– Не такой уж плохой способ проводить время, – отвечаю. – Позволяет обдумывать то, что я когда-нибудь напишу.

– Ты серьезно?

– Конечно серьезно. Это не я делаю все эти сэндвичи, а кто-то другой. Это похоже на действия лунатика… Как насчет доброго куска салями? Хочешь – еврейской, хочешь – итальянской. Вот, попробуй оливки – греческие оливки, каково! Понимаешь, будь я просто барменом, то чувствовал бы себя несчастным.

– Генри, – говорит он, – ты не будешь несчастным, чем бы ни занимался. Для тебя жизнь всегда интересна, даже когда ты оказываешься на самом дне. Знаешь, ты как те альпинисты, которые, провалившись в глубокую пропасть, видят над головой мерцающие звезды… средь бела дня. Ты видишь звезды там, где другие видят одни бородавки и угри.

Он улыбнулся мне понимающей, нежной улыбкой, потом неожиданно сделал серьезное лицо.

– Я подумал, что должен сказать тебе кое-что, – начал он. – Это касается Неда. Не знаю, говорил ли он тебе, но он недавно потерял работу. Пьянство. Не может удержаться. Я говорю это затем, чтобы ты приглядывал за ним. Он, ты знаешь, очень высокого мнения о тебе и, возможно, будет часто здесь появляться. Постарайся сдерживать его, ладно? Алкоголь – яд для него… Между прочим, – продолжал он, – как думаешь, могу я принести как-нибудь вечером шахматы? Я имею в виду, когда будет поспокойней. Случатся вечера, когда никто не придет. Ты только позвони мне. Кстати, я прочел книгу, которую ты мне дал, – об истории шахмат. Удивительная книга. Сходим как-нибудь в музей посмотреть на эти средневековые шахматы?

– Непременно, – сказал я, – если только получится встать к полудню!

Друзья тянулись на кухню один за другим, чтобы поболтать. Нередко они вместо меня обслуживали гостей. Иногда гости сами заходили на кухню попросить выпить или просто посмотреть, что происходит.

О’Мара, естественно, застрял на кухне надолго. Он без умолку болтал о своих приключениях на солнечном юге. Хотя это, может, было бы и неплохо – вернуться нам, всем троим, туда и начать новую жизнь.

– Жаль, нет тут у тебя лишней кровати, – сказал он. Задумчиво почесал затылок. – А если сдвинуть пару столиков и положить сверху матрац?

– Можно, только давай как-нибудь в другой раз.

– Конечно-конечно, – согласился О’Мара. – Как скажешь. Я просто предложил. Во всяком случае, здорово, что мы увиделись. Тебе понравится на Юге. Один только тамошний чистый воздух чего стоит… Здесь ведь просто помойка! Не сравнить с тем, что там! Кстати, ты видишься с этим чокнутым – опять забыл, как его зовут?

– Ты имеешь в виду Шелдона?

– Да, Шелдона, его самого. Погоди, он еще прискачет! Знаешь, что сделали бы с таким настырным типом на Юге? Взяли бы за зад да вышвырнули, а то и линчевали бы. Скажи-ка, – он схватил меня за рукав, – что это за дама там, в углу? Пригласи ее сюда, а? У меня уже две недели не было хорошей бабы. Она не жидовка? Не то чтобы это было важно… только они слишком прилипчивые. Ты понимаешь. – Он грязно хихикнул и плеснул себе бренди. – Генри, я должен рассказать тебе о девчонках, за которыми там волочился. Это прямо-таки «История европейской морали». Одна, у которой был огромный дом в колониальном стиле и куча слуг, все делала, чтобы заарканить меня. Я и сам чуть было не согласился жениться – такая она была хорошенькая. Это было в Питерсберге. В Чаттануге я столкнулся с нимфоманкой. Чуть живой от нее убрался. Они все там малость ненормальные, поверь. Фолкнер, который знает всю их подноготную, не отрицает этого. Они полны смерти – или чем-то таким. Хуже всего, что они и тебя этим заражают. Я там совсем разнежился. Потому и вернулся. Мне нужно что-то делать. Боже, но Нью-Йорк похож на морг! Надо быть ненормальным, чтобы жить тут всю жизнь…

Девица в углу, с которой он не спускал глаз, подала ему знак.

– Извини, Генри, – сказал он, – наконец-то, – и помчался на зов.

События приняли драматический оборот, когда начал регулярно заходить Артур Реймонд. Он обычно появлялся в сопровождении своего закадычного дружка Спада Джейсона и его пассии Аламеды. Артур Реймонд ничего так не любил, как споры и диспуты, и, если была возможность, завершал их, свалив оппонента борцовским приемом на пол. Для него не было большего удовольствия, чем вывернуть или вывихнуть кому-нибудь руку. Его идолом был Джим Дрисколл, который позже перешел в профессионалы. Джим Дрисколл когда-то учился на органиста, может, поэтому Артур так обожал его.

Как я уже сказал, Артур Реймонд всегда кого-нибудь задирал. Если не удавалось вовлечь других в спор или дискуссию, он возвращался к своему дружку Спаду Джейсону. Этот последний был настоящим богемным типом. Превосходный художник, Спад гробил свой талант. Он всегда готов был бросить работу, едва к тому представлялся малейший повод. Жилище его было тот еще свинарник, где он валялся в грязи с этой язвочкой Аламедой. К нему можно было постучаться в любое время дня и ночи. Он прекрасно готовил, всегда был в отличном настроении и мог откликнуться на любое, даже самое фантастическое предложение. К тому же всегда имел при себе немного наличных и с готовностью давал в долг.

Мону ничуть не интересовал Спад Джейсон. «Испанскую сучку» же, как она именовала Аламеду, Мона просто ненавидела. Однако они, когда появлялись, всегда приводили с собой троих или четверых человек. Некоторые посетители обычно уходили, завидев эту банду, – Тони Маурер, например, Мануэль Зигфрид и Седрик Росс. Каччикаччи и Тревельян, напротив, встречали их с распростертыми объятиями, поскольку могли рассчитывать выпить и закусить на дармовщинку. Кроме того, они обожали спорить да дискутировать. Это доставляло им огромное удовольствие.

Представляясь флорентийцем, хотя последний раз он видел Италию, когда ему было два года, Каччикаччи мог рассказать замечательные анекдоты о великих гражданах Флоренции – разумеется, от начала до конца выдуманные. Иногда он повторялся, но рассказывал по-иному, не так, как в первый раз, и с новыми подробностями, если к тому его побуждал интерес слушателей.

Одной из таких его выдумок была история о роботе двенадцатого века, созданном средневековым ученым, чье имя он никак не мог вспомнить. Поначалу Каччикаччи удовлетворялся тем, что описывал это механическое чудище (которое, по его словам, было гермафродитом) как не знающего усталости слугу, способного выполнять всякие домашние обязанности, в том числе и довольно забавные. Но по мере того, как он расцвечивал свою историю подробностями, робот – которого он всегда называл Пикодирибиби – постепенно приобретал способности и пристрастия, по меньшей мере, изумительные. К примеру, научив своего механического слугу подражать человеческой речи, хозяин Пикодирибиби потом преподал ему основы некоторых искусств и наук, а также – с практической целью – научил, как строить умозаключения, пользоваться системой мер и весов, теоремами и логарифмами, производить определенные астрономические вычисления, определять положение созвездий в любое время года на семь лет вперед. Еще он научил его пользоваться пилой, молотком и долотом, компасом, мечом и пикой, равно как некоторыми простейшими музыкальными инструментами. В результате Пикодирибиби превратился не только в своего рода femme de menage[97], стража, секретаря и компендиум полезной информации, но добрую фею, убаюкивавшую хозяина причудливыми мелодиями в дорийском ладе. Однако, словно попутай в клетке, чудище полюбило болтать и не знало в этом никакого удержу. Временами хозяин с трудом мог заставить его угомониться. Роботу, которого научили декламировать пространные стихи на латинском, греческом, древнееврейском и других языках, иногда взбредало в голову читать весь свой репертуар без передышки и, конечно, не принимая во внимание потребность хозяина в душевном покое. А поскольку понятия усталости для него не существовало, он время от времени принимался долдонить в своей механически правильной, бездушной манере все подряд: таблицы метрических измерений и логарифмические таблицы, астрономические данные и так далее и тому подобное, пока его господин, вне себя от ярости, не убегал из дому. Через некоторое время обнаружились и другие странности в его поведении. Мастерски владея искусством самозащиты, Пикодирибиби атаковал гостей хозяина по малейшему поводу, сшибал их с ног, как кегли, и безжалостно колотил. Появилась у него другая, почти столь же несносная привычка – встревать в дискуссию, неожиданно ставя в тупик ученых, расположившихся у ног его господина, головоломными вопросами в форме загадок, на которые, естественно, не было ответа.