Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках - Михаил Одинцов

— Прыгай! Быстрее прыгай!… Нет, не выпрыгнуть…

«Ил» ударило о землю…

Неожиданная боль в пояснице заставила Русанова вскрикнуть. Он плюхнулся на табурет и снова ойкнул. Резкая боль под ремнем брюк не давала встать. Он беспомощно смотрел на выброс дыма и пламени от земли вверх. Докатился до него звук удара, а за ним — взрыв…

Зазвонил телефон, стоящий на земле. С трудом нагнулся к нему:

— Русанов. Слушаю… Что случилось?

— Крыло, товарищ командир, у Маслова на выводе из пикирования сломалось… Нет, все было в пределах допустимого. И угол цифрования, и высота вывода из него, и стрельба на положенной дистанции… С кем летал, не знаю. А облетывал машину с ремонтным крылом… Нет, в таком положении ничем помочь было нельзя. Крикнул, чтобы быстрее прыгал, но он уже не мог… Раз надо, то буду здесь… Буду ждать.

Боль в спине притупилась. Разлилась вширь, разделив широким поясом тело на верх и низ.

— Радист, у тебя папиросы или махорка?

Русанов не курил, но иногда, когда ему бывало особенно тяжело, он мог закурить, совершенно не думая о том, что при этом испытывает. И сейчас у него появилась потребность в этом, как он говорил, дрянном дыме.

— Маршанская есть.

— Дай мне на козью ножку… Ни за понюх табаку комэск погиб. Уж лучше бы в бою. Там хоть оправдание какое-то есть. И не обида, а злость на врага с живыми остается…

Над Осколом показалась группа самолетов. Русанов надел наушники и заставил радиста крутить «солдат-мотор», но, кроме шороха, атмосферных помех и потрескивания искрящих щеток генератора, уши ничего не услышали.

Посмотрел в бинокль — к аэродрому подходили «илы», но если они и разговаривали между собой по радио, то, видимо, на другой волне. Он понял: прилетели не свои «пропавшие», а очередное пополнение. Новые самолеты не отозвались теплом в его груди, не принесли на своих крыльях Русанову радости. Перед глазами, разбросавшись по земле, чадил догорающий костер оборвавшихся жизней.

«Где же двенадцать своих? Сколько нас за эти годы улетело с полковых аэродромов по маршруту только в одну сторону! Сколько сегодня на «Дуге» вместе с Масловым погибших, раненых и пропавших!»

Самолеты, поблескивая своей новизной, садились. Их широкие крылья будоражили застоявшийся воздух, и его стал обдувать ветерок с запахами свежей краски, горячего масла, едкой гари — запахами жизни и только что случившейся смерти.

Перед заходом солнца Осипов добрался к себе, но не ощутил восторга от встречи с домом. Наверное, не испытывали настоящего удовлетворения и остальные летчики.

Еще в воздухе, увидев дым и толпившихся около обломков самолета людей, он понял, что произошло несчастье…

Не верилось, что нет больше Маслова и «вредного» инженера. Несчастье с Ильей потрясло Осипова. Его разум не хотел мириться с совершившейся несправедливостью. С гибелью не на войне. К трагедии над аэродромом прибавились еще и мысли о судьбе Мельника, так как никто не знал, чей самолет был сбит у них на глазах. И когда Челышев отчитывал его за «позднее» возвращение, Матвей мыслями был очень далек от восприятия довольно оскорбительных слов. Попало за потерю ориентировки и за то, что в полку так и не получили сообщения о месте их посадки. Где-то застрял звонок на одном из многих промежуточных коммутаторов или передающих звеньев. Исчезновение без вести Мельника и двух групп самолетов, катастрофа Маслова настолько, видимо, потрясли майора Челышева, что за ними начисто исчезли и выигранный Осиповым воздушный бой, и спасение четырех молодых экипажей.

Обиды у Матвея не появилось и на командира дивизии, который по телефону резко, но и справедливо выговорил ему за допущенную оплошность:

«…Ты не имел права ошибаться в знакомом тебе районе».

Усталость, а может быть, и неосознанная, затаенная обида на начальников, которые в последнем вылете видели только его провинность, выплеснулись у Осипова наружу совершенно неожиданным образом.

После разговора с генералом, когда Матвей уже уходил к себе в эскадрилью, его окликнул мягкий, на вкрадчивых интонациях голос:

— Товарищ старший лейтенант, подождите еще минутку.

Матвей повернулся к говорившему и увидел за дальним столом сидящего в уголке землянки Ловкачева.

— А ты откуда здесь взялся? — резко спросил Матвей. — Тебе что от меня надо?

— Не тебе, а вам, — это во-первых. — Ловкачев встал. — А во-вторых, я здесь на службе. Можете меня называть «товарищ инспектор» или «товарищ капитан».

Осипов с удивлением разглядывал Ловкачева: его отутюженную новенькую гимнастерку, на которой красовались чистенькие капитанские погоны; нашивку о ранении, начищенные до блеска два ордена. И по мере того, как Ловкачев развертывал свою программу из «во-первых и во-вторых», в Матвее все больше закипало раздражение и просыпалась ненависть к этому человеку. Матвей каким-то непонятным ему зрением, боковой мыслью увидел рядом с лощеным штабистом погибшего майора Мельника, находящегося на КП Русанова в белесой от пота и стирок гимнастерке, только что погибшего Маслова.

— В-третьих, — стучал в голове голос Ловкачева, — вам надо написать объяснительную записку по поводу блудежки и пристраивания к своей эскадрилье остатков группы Мельника.

— Командиру дивизии я доложил. И писать ничего не буду. Что надо, возьмешь, товарищ будущий полковник, из боевого донесения.

— И все же придется написать. Чтобы был документ за вашей личной подписью.

— Знаете что, товарищ капитан! — Матвей говорил звенящим от напряжения голосом. — Идите вы от меня со своими писульками к …! — Осипов зло выругался и, хлопнув дверью, выскочил па воздух.

Под холодным светом луны Осипов пошел к месту падения самолета Маслова, как к могиле.

Похороны были назначены на утро. Похороны — ритуал. Тела и души комэска и инженера почти полностью испарились. Пошел к пожарищу в ночь. Потому что новый день ранним вылетом мог лишить его возможности попрощаться с ушедшими из жизни. Да и мало ли что принесет ему новый день войны. Катастрофа пахла горелой резиной, бензином, полынью, землей и еще какими-то запахами смерти и пожара. В глубокой тишине, в соседстве с исковерканным, тускло поблескивающим в лунном свете железом Матвей, сняв пилотку, молча стоял на границе пожарища. Дальше, как черная надгробная плита, была выгоревшая трава и обуглившаяся земля.

«Смерть за смертью, и так каждый день. Только и радости, что у Русанова родился сын.

Неправда, Осипов… В тебе сейчас говорит только печаль по потерянному другу. За каждую нашу утрату враг тоже расплачивается своими жизнями… Проиграл Гитлер наступление, а с ним и войну… Прошел день бед. Только, наверное, он еще не последний. Хоть бы Мельник целым вернулся…» Он вспомнил сегодняшнее свое «свидание» с их аэродромом сорок второго года, когда летел домой. На дне вечерней тени, отбрасываемой западным высоким берегом, он вновь увидел школу — общежитие, знакомую станцию на железной дороге, широкую плешину пожарища среди домов и садов.

Над старым аэродромом он посмотрел на идущие рядом с ним самолеты и удивился своему открытию: для летчиков и стрелков, летевших с ним рядом, это место просто географический объект с собственным названием, потому что личные потери и приобретения они начинали считать всего с прошлой зимы и весны сорок третьего.

Но для него с Масловым прежний аэродром — частичка личной биографии, этап в боевой истории полка. «Наверное, и без войны нередко трагично и неожиданно обрываются людские планы. Один человек, что отдельное зернышко, не всегда плодоносит: «Ваше благородие Случай».

До его слуха донесся шорох шагов. Матвей повернулся на звук и скорее почувствовал, чем увидел, что к нему идет женщина.

— Кто тут ходит? — спросил он.

— Горохова я… По голосу — Осипов?

— Правильно, Елена Васильевна. Идите сюда. Что вы тут делаете?

— Здесь, Матвей, можно только грустить и думать. Вы на меня не обижаетесь, что я вас так назвала? Про себя я вас всех по имени зову, такая уж учительская привычка.

— Просто непривычно… Как вы тут оказались?

— Я давно пришла. Люди ушли, а я осталась. Впервые передо мной место гибели летчиков. Я здесь вижу не только могилу Маслова и Коткова, но, мне представляется, и еще многих и многих. Но тебе могу сказать, что Илья Иванович был близок мне своей судьбой. Я вспомнила здесь один с ним разговор и плакала, плакала о нем, о его погибших детях и жене. Мне Маслов чем-то напоминал мужа. Я над этим не раз думала. Может быть, со временем Илья и разбудил бы во мне женщину. Я чувствовала его внимание ко мне. Он был предупредительно вежлив. Вежлив, но не ласков. Ласка была у него спрятана в сердце. Нас тянуло друг к другу. И эти только зарождающиеся чувства привели бы, наверное, к более серьезным отношениям. Возможно, нас сближали взаимное горе, взаимные утраты. У меня не было детей, а он потерял сразу двоих — это ужасно. Невыносимо потерять даже одного. Но тут нет места арифметике. И вот я думаю, Матвей, что увидела только восход нового дня и вновь для меня ночь. Я потеряла не близкого, но дорогого для меня человека. Ну, как говорят, поплакала в жилетку, выговорилась, и сейчас мне легче…