Дети - Наоми Френкель

Открывается дверь, и в кухню входит Дитрих. Видит Эрвина, хлопочущего вокруг старухи, молча помогает поднять одеяло с пола и прикрыть ее.

– Тебе все же надо вызвать врача, – говорит Эрвин Дитриху.

– В один день ушли от меня – и бабка, и кенарь.

Входят соседи, стоят к постели старухи, опускают головы и скрещивают руки, как для молитвы. Женщина вносит горящую свечу и ставит ее на блюдце, рядом с кастрюлей. Эрвин убирает кастрюлю и гору картофельных очисток, придвигает стол с горящей свечой к кровати старухи, и уходит.

На углу улицы останавливается. Маленький автомобиль проезжает мимо, издает резкий гудок. Кажется ему, что это нажимает на клаксон Эдит.

– Только она. Только она! – бормочет Эрвин, и поднимает голову. Перед ним, у тротуара – дом на снос. Деревянный забор окружает дом, и на нем множество плакатов и листовок, естественно, о забастовке транспортников. Часть плакатов еще со времени последних выборов, часть относится к выборам будущим. Огромный плакат со свастикой. Буквы режут глаза:

«Сегодня Германия – наша! Завтра – весь мир!»

Рядом с нацистскими плакатами – листовка Эрвина, которую отпечатали его товарищи и расклеили на заборах и стенах. Скромная листовка, жалкая, на серой дешевой бумаге. Давно устарела. Но тут, на этом заборе, она исходит криком. Жирная красная чернильная черта перечеркнула его имя, и под чертой надпись – «Предатель!»

Что ж, пришло время – идти в здание партии, на товарищеский суд. Он все еще кружится в переулках, ведущих на Александерплац, где он расстался с Эдит. Путь к зданию коммунистической партии недалек, но Эрвин идет медленно, из переулка в переулок. Ему надо выиграть время, успокоиться, стать снова разумным и взвешенным.

Лицо успокаивается, и руки выпрямляются лишь перед зданием партии. Вилли, привратник, отворачивается от него. С тех пор, как существует это огромное здание коммунистической партии, существует и Вилли, как его привратник и сторож. Он – инвалид войны. Две пули у него в теле. Человек он веселый и добродушный. Проживает в этом здании, охраняет его днем и ночью, всегда занят, весь в хлопотах, нет у него свободного времени. Стучит палкой, ковыляя по плиткам длинных коридоров, разносит сплетни и новости от человека к человеку. Вилли посетителям, все громко приветствуют:

– Алло, Вилли, что нового?

Вилли всегда был другом Эрвина. Когда однажды он заболел желтухой, лицо и белки глаз его пожелтели, взяли Герда и Эрвин его к себе домой, лечили с истинной жертвенностью. С тех пор он привязался к ним, относясь, как отец к своим детям. Теперь, при виде вошедшего Эрвина, он мгновенно отворачивает голову в сторону большого портрета Карла Либкнехта на стене и вперяет в него взгляд.

– Алло, Вилли, что нового? – протягивает Эрвин ему руку.

– Вас ждут в комнате номер 75, – говорит Вилли, искоса поглядывая на Эрвина.

– Что случилось, Вилли? Ты со мной не знаком?

Теребит Вилли свой лоб и удивляется Эрвину, который делает вид, что ничего не случилось, и он продолжает быть любимым и уважаемым всеми лидером.

– Ты не понимаешь, что ли, Эрвин, – Вилли старается сдержать свое удивление и окидывает Эрвин холодным взглядом, – я здесь при исполнении, и не могу... – в голосе его слышны травматические нотки по поводу дерзкого поведения собеседника.

Эрвин продолжает путь, и вот он уже у входа большой зал, недалеко от входа в здание. Оттуда доносятся голоса:

Скоро сложим мы оружье.Завершится бой.И свободой мы окружимБратскою рукойНашу землю. И с серпамиВыйдем мы в поля.Мир весь в мире будет с нами,Как и вся земля.

Весь дом сотрясается от песни, и на стене, напротив Эрвина чуть покачивается портрет Розы Люксембург. Вспыхнули в душе искры, которые давно погасли. Дни юности. Рядом – Герда. Их чистейшая мечта – построить новую Германию, создать оплот прогресса в сердце Европы. Они верили в доброе начало в человеке, в освобождение от насилия и унижения с помощью высокой идеи. Прошли годы, и серая паутина соткалась вокруг их мечтаний и самой жизни. Втайне Эрвин надеялся здесь встретить Герду, и вместе с ней предстать перед товарищеским судом. Но она не пришла. Он знает, что в это утро она сидит дома и переживает за него. Но, в общем-то, каждый из них пошел своим путем. Любовь ушла, не успев расцвести. Великая мечта в начале пути, и полный провал – в конце.

– Вас ждут в комнате номер 75, – постукивает Вилли палкой за его спиной.

В комнате номер 75 находится секретариат. Несколько мужчин в комнате, стоят и сидят, встречают Эрвина коротким кивком головы. Он хорошо знает всех их. Никто не подходит – пожать ему руку. Глаза смотрят искоса, подозрительно. Рыжий, друг Герды, естественно, здесь. До сих пор он стоял у окна, погруженный в беседу с товарищем. С появлением Эрвина, уселся за стол, руки на портфеле. За ним все остальные заняли места за столом. Эрвина не приглашают сесть. Кого-то ждут. «Они выглядят так, словно собираются выразить общее соболезнование в связи с моей кончиной. Если это мои судьи, я и рта не открою в свою защиту».

В этот момент открывается дверь, и входит Курт, многолетний друг и товарищ Эрвина еще, с тех пор, как они были одноклассниками в гимназии. Эрвин почувствовал облегчение и пошел ему навстречу.

– Алло, Эрвин, пришел, – Курт, как всегда, дружески протягивает ему руку.

– Пришел.

– Я знал, что ты придешь.

– Ваше приглашение на суд пришло несколько поздно.

– Это не суд. Мы что, судьи? А выяснение в кругу товарищей.

– Слишком позднее.

– До сих пор ты молчал.

– Если бы я продолжал молчать, вы бы дали мне уйти без выяснений?

– Может быть. В любом случае, если бы ты продолжал молчать, было бы сегодня яснее и проще.

Рот Курта скривился, и узкое удлиненное его лицо, и так бледное, побледнело еще сильней. Есть в этом бледном лице нечто аристократическое, говорящее о его осторожном и взвешенном отношении к любому делу, над которым надо поломать голову, а не принять с легкостью. С этого момента все остальные как бы стушевались. Светлые серьезные глаза Курта смотрят на Эрвина, говоря: «Эрвин, кто, как не ты, знает величие мужества молчания».

Он-то с детства был приучен к молчанию. Отец его – ветеринар. От отца он взял лишь средний рост. Но отец широкоплеч и мускулист. Сын же узкогруд, тяжело дышит, узкоплеч и слаб мышцами. Мать он потерял младенцем. Отец вторично не женился, и Куртом занимались только служанки, которые довольно часто менялись. Отцу гнев легко ударял в голову, и вообще он был скандалистом. Разбитая тарелка или не понравившееся ему блюдо могли привести его в ярость. Все годы детства и юности он находился под жесткой рукой отца, который всегда был озабочен, агрессивен и придерживался строгих правил. Свободное время он посвящал своей коллекции чучел животных. Каждое воскресенье отец и сын вместе вытирали пыль с множества чучел. Эту работу не доверяли служанке. В эти часы отец обучал сына принципам жизни.

– Курт, не будь глупцом, не верь людям. Человек, по сути своей, свинья на двух ногах.

Все годы учебы Курт сидел на парте перед партой Эрвина и Гейнца. Они искренне помогали ему, подсказывали решения задач по математике, выполняли за него уроки по естественным предметам, ибо способнее всех он был по гуманитарным предметам, а по точным не успевал. Он любил стихи, особенно лирические, любил художественную литературу, и всегда блистал оригинальными идеями. Когда ему исполнилось двенадцать лет, отец нашел его дневник. Просмотрел его и сказал – в молодости у всех есть оригинальные идеи. Свежий дождь падает, но воды его высыхают. И отец заставил сына бросить дневник в огонь. К душевной боли сына, в связи с этим, отец-ветеринар отнесся, как к болезни, и дал себе слово излечить сына от всего этого, и немедленно! Первым делом решил укрепить слабые мышцы Курта и заставил парня выполнять тяжелейшие упражнения, укрепляющие мускулы. С той поры подросток спал не на матраце, а на голых досках. Курт выполнял все, что предписывал ему отец – и молчал.

Все это завершилось с окончанием школы, он, восемнадцатилетний юнец, получил аттестат зрелости с отличием. Отец хотел, чтобы сын пошел по его стопам, стал ветеринаром, и наследовал обширную отцовскую практику. Курт восстал впервые в жизни. Не произнес ни слова. Молча, собрал свои вещи и сбежал навсегда из дома. Годы были нелегкими. Закончилась большая война. На улицах были голод и волнения. Курт не чурался никаких заработков. Таскал на узкой своей спине грузы на рынках, чемоданы на вокзалах, подметал улицы, помогал трубочисту. Обитал он в грязных общежитиях для бездомных и всегда был голоден. Одежда и обувь на нем была оборвана. Но он страдал и молчал. По утрам посещал факультет философии и общественных наук Берлинского университета. Учился отлично и даже получал стипендию. Но и тогда он не изменил образ жизни. Каждый свободный грош он тратил на книги. Неизвестно, что привело его, в конце концов, в коммунистическую партию. Курт продолжал быть молчуном, и о себе ничего не рассказывал.