Тайна семьи Вейн. Второй выстрел - Энтони Беркли

– Итак, мистер Пинкертон, вы все, разумеется, были очень заинтересованы в вашей маленькой комедии? И охотно выдумывали всякие подробности для придания ей большей достоверности?

– Ну да, – согласился я. Вопрос казался вполне невинным.

– А вы внесли свою лепту? О, прошу прощения… Да, у меня вот тут записано, что внесли: пятно краски на пиджаке, которое должно было изображать кровь – весьма жизненная деталь. Ваше предложение?

Как легко мне было бы все отрицать! Но я не знал, что за этим последует.

– Да, – не подумав, подтвердил я.

– Вот именно. Вы предложили нанести на сюртук мистера Скотта-Дэвиса выразительное пятно. Насколько я понимаю (и на этот счет у нас еще будут доказательства чуть позднее), мистер Скотт-Дэвис нередко прихватывал с собой ружье, отправляясь прогуляться в Минтон-Дипс или куда-либо еще по соседству. Водится ли такое обыкновение за вами, мистер Пинкертон?

– Со всей определенностью – нет!

– Вы что-то очень горячитесь.

– Смею думать, моим друзьям известно, что я не люблю отнимать жизнь у живых существ.

– Ясно. И не стреляете вы именно в силу нежелания отнимать жизнь у диких животных?

– Безусловно.

– Но с ружьем обращаться умеете?

Я на миг замялся.

– Ну, я, разумеется, знаю, как устроены ружья.

– Это не ответ на мой вопрос. Я спрашивал, знаете ли вы, как обращаться с ружьем – скажем, с винтовкой.

– Я никогда не стреляю.

– Вы стремитесь создать у меня впечатление, будто совершенно не знакомы с огнестрельным оружием. Надо ли мне понимать ваши слова именно в этом смысле?

Издевательский тон моего мучителя вывел меня из себя. Не сомневаюсь: именно этого он и добивался, и я горько корю себя за то, что пошел у него на поводу.

– Понимайте, как вам будет угодно, – коротко ответил я.

– Благодарю вас. Так я и поступлю. Например, – тут он слегка развернулся к присяжным, чтобы они не пропустили ничего важного, – в школе, в Фернхесте, вы считались метким стрелком. Строго говоря, вы три года представляли школу как член стрелковой восьмерки в Бисли и два года подряд выигрывали школьные чемпионаты по стрельбе. Это так?

– Да, так.

Топор опустился. Вот, значит, какое обстоятельство они обнаружили, как я с самого начала и боялся. Что ж, оно и само по себе было смертоносно, а уж то, как этот назойливый маленький прокурор его преподнес, так и еще смертоноснее.

– Возможно, вы бы хотели в таком случае объяснить присяжным, почему только что старались создать впечатление, будто оружие вам вовсе не знакомо?

Я обвел глазами амбар: некрасиво пошедшее пятнами от волнения лицо Этель, смертельно-бледную Арморель, напряженную миссис Фитцуильям, самозабвенно рассматривающего свои ботинки суперинтенданта Хэнкока, нервно вертящего в руках карандаш маленького коронера и флегматичные лица присяжных, на которых, впрочем, начало брезжить подозрение, проникшее даже в их тупые мозги. Меня самого удивляло, до чего же я хладнокровен. Сказать правду, я попросту потерял всякую надежду, и это меня чудесным образом успокаивало.

– Ничего подобного я не делал, – ледяным тоном отрезал я. – Если у вас сложилось такое впечатление, вы ошибаетесь.

– Тогда, возможно, вы будете добры и просветите меня? Если вы не хотели создать этого впечатления, то почему умолчали о столь важном факте в общении со всеми, кто отвечает за расследование смерти мистера Скотта-Дэвиса?

Я повернулся к коронеру:

– Сэр, вынужден просить вас защитить меня от манеры, в которой этот джентльмен считает уместным формулировать вопросы. Его поведение возмутительно. С какой стати он предполагает, будто этот факт имеет большое значение или что я знал, будто этот факт имеет значение? Позволено ли ему объединять два вопроса в один, тем самым принимая за истину, что я и впрямь сознательно умолчал об этом факте? Я уже довольно терпел оскорбительные намеки; прошу вас, сэр, впредь меня от них оградить.

Вид у маленького коронера сделался уж совсем жалкий.

– Свидетель совершенно прав, мистер Гиффорд. Вынужден согласиться, что последний ваш вопрос был непозволителен. Вам следует… гм-м… следует впредь формулировать аккуратнее.

Мистер Гиффорд метнул на меня злобный взгляд.

– Безусловно, если свидетеля это тревожит… Тогда сформулируем иначе, мистер Пинкертон.

Мне нет нужды продолжать. Все поступки мои были истолкованы в самом кривом и неприглядном виде. Я отвечал спокойно и невозмутимо, но совершенно бессознательно, словно во сне. Мной овладел удивительнейший фатализм; мне чудилось, судьба моя свершилась, и теперь уже не важно, что именно я скажу.

В результате это странное ощущение взяло надо мной верх, и в ответ на очередной вопрос из бесконечной серии, почему я сделал то и не сделал это, я негромко ответил:

– По одной причине, сэр. Я знал, что полиция подозревает меня в убийстве мистера Скотта-Дэвиса, и в таких обстоятельствах казалось неразумным добровольно предоставлять информацию, способную лишь подтвердить их мнение. Сдается мне, что, если бы злополучное стечение обстоятельств поставило бы в подобное положение вас, сэр, или любого иного присутствующего, вы вели бы себя точно так же.

Кажется, это на миг выбило его из колеи. Мне и в самом деле дали понять, что заявление мое на следующий день газеты назвали «сенсацией». Однако в тот миг мне было все равно.

Разумеется, уже в следующую минуту прокурор опомнился и не замедлил воспользоваться моей слабостью. Повернувшись к коронеру, он произнес:

– Думаю, что в интересах самого же свидетеля мне следует воздержаться и не задавать ему более вопросов, пока он не заручится помощью хорошего адвоката.

– Совершенно согласен, – торопливо проговорил маленький коронер. – Гм… спасибо, мистер Пинкертон. На сегодня довольно. Вы… гм… вы можете идти.

Я вернулся на свое сиденье, к убитым лицам Этель и Джона, чувствуя на себе взгляды всех присутствующих, слыша, как все невольно задерживают дыхание, когда я прохожу мимо них. По укоризненному молчанию Джона и судорожным вздохам Этель я понимал, что только что своими руками уничтожил последний шанс избежать ареста. Что ж, сейчас мне было все равно.

Я тяжело опустился на место в состоянии, близком к полному отупению.

Я лишь смутно осознавал, как выкликают Джона, – а уж о том, как он давал показания, у меня остались и вовсе самые туманные воспоминания. Собственно говоря, я даже радовался овладевшей мной летаргии – я всецело отдался ей, позволил окутать меня со всех сторон. Не сомневаюсь, это было чистой воды трусостью, но, полагаю, едва ли такую реакцию измученной нервной системы можно счесть уж совсем неестественной.

Впоследствии я узнал, что показания Джона не обнаружили ничего нового, как и показания Этель, вызванной вслед за ним. Оба они пылко – пожалуй, слишком пылко – старались сказать что-нибудь в мою пользу, да вот только возможности такой им практически не представилось. Джон, например, вынужден был рассказать о злосчастном эпизоде, когда Скотт-Дэвис кинул меня в бассейн, и хотя Этель постаралась убедить суд, что предполагаемая моя увлеченность Эльзой Верити не выходила за рамки простой приязни (едва ли это было приятно слышать девушке, сидящей тут же, у всех на виду), впоследствии я узнал, что она и сама чувствовала, как неубедительно это у нее получается.

Затем вызвали доктора Самсона, который подтвердил уже сложившееся впечатление, что пуля попала покойному прямо в сердце.

Суперинтендант Хэнкок был немногословен и ограничился строго установленными фактами. Джон потом рассказывал, что больше всего его впечатлило, как честно суперинтендант следовал теории несчастного случая. Он откровенно признал, что сами по себе факты лишь очень незначительно противоречат вердикту о несчастном случае. Судя по всему, главной несостыковкой была траектория выстрела.

В связи с этим всплыло одно любопытное обстоятельство. На винтовке, лежавшей на земле за телом Скотта-Дэвиса, обнаружились только его отпечатки. Как мы знали, само по себе это еще ничего не значило – куда важнее был тот факт, что, судя по отпечаткам, Эрик держал ружье как обычным образом, за середину, так и за кончик ствола, именно так, как держал бы, если бы и впрямь волочил ее за собой по земле. Не мне решать, добавляло ли это значимости тому, что его отпечатки вообще там оказались; но присяжных явно заинтересовало, что отпечатки на другой винтовке, той, из которой сделан был холостой выстрел, были смазаны, и что судить по ним о том, как именно держали ружье, не представлялось возможным.

Коронер объявил перерыв на ленч. Я с усилием стряхнул с себя оцепенение. Выходя из амбара, я болезненно чувствовал, сколько любопытных взглядов провожает меня.

У двери суперинтендант Хэнкок окликнул Джона:

– Все ваши гости вернутся на вторую половину дознания, не правда ли, сэр? Даже те, кто уже давал показания? Вдруг коронер пожелает вызвать их снова.