Большой террор. Книга II. - Роберт Конквест

Видные чекисты контратаковали Ольминского. Один из них, Петере, так и объявил безо всяких обиняков, что «весь этот шум и плач против энергичных и твердых мер чрезвычайных комиссий не заслуживает того внимания, которое ему придают; он мог появиться лишь среди товарищей, занятых кабинетной журналистикой, а не активной борьбой с врагами пролетариата».[1104]

Ленин поддержал их. Он нападал на «близорукую интеллигенцию» в партии, которая топчется на ошибках Чека, и добавлял, что когда нас упрекают в жестокости, нужно только удивляться забвению элементарных основ марксизма.[1105] Ленин, правда, попрекнул и чекиста Лациса за его требование террора исключительно на основе классовой принадлежности, без достаточных доказательств прямой враждебности к режиму. Обещая, что они скоро будут вычищены, Ленин признавал также, что вполне понятно, что чуждые элементы пооникают также и в ЧК.[1106]

Это первое указание о том, что недостойные люди проникают в тайную полицию подхватывается и ее собственным представителем Лацисом, который признает, кроме того, что работа в ЧК разлагает и лучших людей. Лацис пишет:

«… работа чрезвычайных комиссий, протекающая в обстановке физического воздействия, привлекает аферистов и просто уголовный элемент. Как бы честен ни был человек и каким бы кристально-чистым сердцем он ни обладал, работа чрезвычайных комиссий, производящаяся при почти неограниченных правах и протекающая в условиях, исключительно действующих на нервную систему, дает себя знать. Только редкие из сотрудников остаются вне влияния этих условий работы».[1107]

Другой чекист, Петере, заявил со своей стороны, что поскольку чекистам приходится иметь особенно много дела с умирающей буржуазией, они порой заражаются,[1108] а Дзержинский осенью 1923 года сказал однажды Радеку и Бранд-леру, что «святые или негодяи могут служить в ГПУ, но святые теперь уходят от меня и я остаюсь с негодяями».[1109]

И как иронически звучат ныне сказанные уже в 1931 году слова Бухарина, всегда, впрочем, выражавшего неумеренный восторг перед машиной террора:[1110]

«… когда вспоминаем прошлое, не забудем, сколько безымянных героев нашей ЧК погибло в боях с врагом. Не забудем, сколько из тех, кто остался в живых, представляют собой развалину с расстроенными нервами, а иногда и совсем больных. Ибо работа была настолько мучительна, она требовала такого гигантского напряжения, она была такой адской работой, что требовала поистине железного характера».[1111]

После гражданской войны власть политической полиции продолжала расти, а методы ее не становились гуманней. В марте 1920 года ВЧК получила право направлять людей в лагеря принудительного труда на срок до пяти лет простым административным решением в случаях, когда следствие не давало достаточно материала для обычного судопроизводства.[1112] Да и «судопроизводство» того времени никак не заслуживает похвал. Архивы Смоленской ЧК за февраль-апрель 1921 года содержат несколько записей судебных заседаний, краткий обзор дела и приговор. Ссылки на какой-либо закон в обосновании приговора отсутствуют, обвиняемого не вызывают, защиты нет.[1113]

Кронштадтские мятежники в марте 1921 года писали, что ленинский режим принес рабочим вместо свободы вечный страх попасть в «застенки ЧК», ужасы которых «во много раз превосходят» охранку царского времени.[1114] И это было общее мнение о ВЧК, насчитывавшей к тому времени «до 31 000 человек сотрудников».[1115]

ВЧК была расформирована декретом от 6 февраля 1922 года и функции ее перешли к ГПУ (Главному политическому управлению) НКВД; Дзержинский стал одновременно Наркомом внутренних дел и начальником ГПУ.

ГПУ были переданы законные полномочия и поставлены задачи, включая «выполнение специальных распоряжений Президиума ВЦИК Совнаркома по охране революционного порядка». Оно имело право держать людей под стражей не больше двух месяцев без одобрения свыше, но на практике это означало почти неограниченную власть. В 1923 году ГПУ было переименовано в ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление), было выделено из состава НКВД и стало самостоятельным органом власти, возглавлявшимся по-прежнему Дзержинским.

Дзержинский, верный политический сторонник Сталина, умер в 1926 году, оставив руководство ОГПУ Менжинскому, происходившему тоже из польской шляхты. Но на передний план уже выдвигалась мрачная фигура Генриха Ягоды, Это был грубый человек с угрюмым взглядом и маленькими усиками на лице красно-кирпичного цвета. До революции он был аптекарем в Нижнем Новгороде (что помогло ему потом солидно поставить изучение и использование ядов в НКВД). Насколько известно, он начал работать в ЧК во время гражданской войны и вскоре был замечен Сталиным в Царицыне (будущем Сталинграде). К середине двадцатых годов Ягода уже играл значительную роль в руководстве политической полицией, поскольку Дзержинский, помимо своей политической нагрузки, вел еще несколько экономических управлений.

Роль руководителей ОГПУ в период внутрипартийных раздоров второй половины двадцатых годов истолковывается различно. И хотя один из наблюдателей говорит о большом числе троцкистов и лишь отдельных правых уклонистах в рядах чекистов,[1116] можно заметить и признаки, что руководство органов террора скорее с опаской смотрело на перспективу новых восстаний в деревне. В отчете о разговоре с Бухариным 11 июля 1928 года Каменев утверждает, что Бухарин сказал ему: «Ягода и Трилиссер (глава иностранного отдела ОГПУ) с нами. Было уже полтораста мелких восстаний».[1117] Был также слух, что представители ОГПУ Менжинский, Ягода и Трилиссер ходили к Сталину предупреждать его, что не могут обеспечить безопасность в деревне и получили жесткую отповедь.[1118]

Расчет Бухарина на поддержку ОГПУ был, однако, очевидно не обоснован. У чекистов несомненно были основания бояться, что недовольство крестьян политикой Сталина может развиться в массовые восстания, но эти тактические соображения не влекли, по-видимому, за собой желания видеть власть в руках Бухарина и Рыкова.

Наоборот, по мере втягивания их в борьбу карательные органы, как и вся партия, оказались в руках у Сталина. Имеется целый ряд непосредственных описаний крестьянских бунтов, главным образом на Украине и на Северном Кавказе. Трехдневные бои в Днепропетровской области закончились массовыми расстрелами в окружающих балках и тысячами приговоров к принудительным работам.[1119] Такого рода операции превращали чекистов в клику карателей.

В самом деле, среди них росли товарищеские чувства к Сталину, проявившему здесь уменье и чувство такта. По мере дифференциации сталинского общества, чекисты приобретали особые привилегии. Больше того, Сталин был единственным из вождей, высказывавшим постоянную симпатию к чекистскому стилю работы. Бывшая заключенная передает следующую оценку работника НКВД: «Из товарища Сталина был бы отличный чекист. Мы, чекисты, чувствуем это в нем. Он и душой и телом один из наших. Мы друг друга без слов понимаем. У нас общий язык, общие методы работы. Понимаете, что я имею в виду? В самые трудные моменты Сталин обращался за помощью к чекистам и каждый раз чекисты оказывали ему эту помощь. Многие из его друзей и соратников изменяли Сталину, но ни один чекист не изменил ему никогда! И Сталин умеет это ценить».[1120]

Коллективизация и общее напряжение начала тридцатых годов привели к колоссальному росту ОГПУ, как в размерах, так и в масштабах работы. Численность заключенных, поступающих из деревни, вызвала в 1930 году учреждение ГУЛАГа, Главного управления исправительно-трудовых лагерей, во главе которого встал Ягода.

Мысль о том, что следует арестовывать всякого, кто мог бы сделать что-либо предосудительное, таким образом закрепилось. Так, например, в 1930 году, когда Велйкобритания еще имела Генеральное консульство в Ленинграде, ОГПУ затеяло операцию против возможных источников его информации. «Органы» просто-напросто забирали всех, кто имел или мог иметь малейшую связь с англичанами — капитанов всех судов, ходивших между Ленинградом и Лондоном, руководящих работников порта и так далее. Около двухсот человек получили пятилетние сроки.[1121] (В определенном смысле мягкость выносимых приговоров была нелогичной и указывала на то, что осужденных в сущности не считали шпионами.) Имеется еще немало других свидетельств из этого раннего террора о таких же раздутых и ни на чем не основанных делах, как и в последующий период большого террора.

Для защиты собственной персоны Сталин провел такую же тщательную подготовку. Личная охрана Ленина состояла из двух человек и была увеличена до четырех после покушения Фанни Каплан. Личная охрана Сталина состояла из нескольких тысяч человек, и НКВД держал, кроме того, резервные части в постоянной боевой готовности. Дорога на дачу Сталина, протяженностью свыше тридцати километров, охранялась тремя тысячами агентов, снабженных автомашинами, телефонной связью и т. п. Когда Сталин в самом деле ехал о этой дороге, она находилась практически на военном положении.[1122] Безопасность Кремля охранялась особенно строго. Пользоваться можно было двумя воротами, Боровицкими и Спасскими. Проверка документов была чрезвычайно тщательной и не допускала исключений даже для крупнейших руководителей НКВД. У входа в Совнарком и Политбюро документы и фотографии сверялись еще раз и кроме того дополнительные проверки производились время от времени еще и в коридорах.