Дети Хедина (антология) - Людмила Минич

Никита встал.

– Андроникова, ты… ангел смерти какой-то.

– А ты, Сонин, экспериментатор. И я буду твоим новым экспериментом.

– Не рассчитывай… на многое.

Через четыре дня я лежала на узком неудобном операционном столе, и прозрачная маска готовилась накрыть мои нос и рот. Близко-близко стоял второй стол, от тела под тонкой простынкой, тянулись короткие и длинные провода. В ту секунду, когда аппараты констатировали смерть, маска опустилась.

До сих пор не представляю, как Никита убеждал Аркадия. Но я почему-то очень хорошо представляю самого Аркадия. Вот он сидит, глаза не смотрят на собеседника, они смотрят в угол, будто силятся узреть там незримое, найти ответ на вопрос, разорвавшийся внутри. Волосы чуть спадают на лоб, крылья носа неподвижны и грудь почти не приподнимается, словно человек не дышит. Дышит… просто дыхание слишком легкое, его нет здесь, оно осталось там, в реанимационном зале с голубыми стенами, у стандартной больничной кровати. Он дышит за нее, он вдыхает в нее свою жизнь. Вдохнул бы, если б мог.

– Вы ничего не можете сделать для них? – спрашивает он. – Ни для Лины, ни для Тани?

– Нет, – хмуро и строго отвечает Никита.

– Я должен дать ей уйти спокойно. Им обеим.

– Ты можешь (он произносит слово с нажимом) сохранить ее.

– Но это будет не она… не Лина… и не Таня…

– Это будет ее мозг. Ее мысли. Ее воспоминания. Может быть, часть души… Ты веришь в бессмертие души? Нет? Тогда тем более. Да, в некотором смысле, это будет она.

– Я не могу принять такое решение.

– Просто знай, что оно есть.

– Обманка…

– Попытка.

– Невозможно.

– Достижимо.

– Сложно.

– Да.

– Я… подумаю.

– У тебя есть два дня. Может быть, три…

Аркадий молчал всю дорогу до дома. Молчала и я. Нет, он десять раз спросил, удобно ли мне, не трясет ли, не больно ли; сам посадил, пристегнул… но мы молчали. Я не тяготилась этим, я понимала – так должно быть. За три месяца моей реабилитации он ни разу даже не приблизился к двери в палату. Никита выдал: приходил каждый вечер, спрашивал о моем состоянии и минут сорок стоял во дворе под окнами. Это я тоже понимала. Он боялся взять меня за руку, боялся задать вопрос, боялся разрушить иллюзию… Страшился собственного решения и страшился меня – нового чудовища Франкенштейна. «She’s alive! She’s alive!»

Я поднялась по знакомым, теперь уже дважды знакомым, ступенькам, Аркадий открыл «нашу» дверь. Дыхание замерло. Никита предупредил, что при столкновении с привычными для Лины предметами воспоминания будут пробуждаться спонтанно. Но… не нахлынуло.

Это как… уехать надолго, а потом возвращаешься в квартиру, и она будто не твоя. И обои какие-то другие, и сразу видно, что шкафчик в кухне пора менять, и ламинат под вешалкой протерся. А еще ощущение пустоты и легкий запах пыли.

Пыли здесь не было, но, шагнув внутрь, я ощутила… как объяснить?.. потоки… тепло и холод. Тепло – дорожки, бегущие оттуда, где еще двигалась жизнь; холод – места, где три месяца назад она покинула дом. Дорожки тепла узкие: гостиная – диван, кабинет – компьютер, кухня – холодильник. И много мест с тончайшей изморозью на стенах и полу: присутствия хозяев нет в дальней комнате и той, что сразу направо, – спальне.

Я остановилась. Неожиданная беспомощность овладела руками, ногами, всем телом, а главное – мыслями. Я стояла на пороге, растерянная и впервые охваченная смятением. Аркадий поднял на меня взгляд, и мы наконец-то посмотрели друг другу в глаза. Его трясло. Я сделала шаг, скинула сапоги и поставила их носками под вешалку. Машинально. Как делала Лина.

Аркадий вздрогнул.

– Ты голодная? Кушать хочешь? – спросил он.

Я совсем не хотела. Ответила:

– Да.

Как назвать мою жизнь? Странной? Экстраординарной? Неслыханной?

Чужеродной. Вот как.

Я чувствовала ее. Всегда. В походке, в чтении книги, в протягивании пульта от телевизора, в сидении на кухне у окна, в редком смехе. Чувствовал ли ее Аркадий? Он не называл меня по имени. Не мог произнести. Обращался как-то… безлично. «Пойдем в комнату», «С тобой все в порядке?», «А ты случайно не видела распечатку статьи?»…

Я бродила по комнатам, брала в руки вещи и смотрела. Смотрела, как прежняя Таня, – ваза с засушенными розами, томик Майн Рида, диск Хоакина Сабины, симпатичная плюшевая мышка. Смотрела, как Лина, – ты принес эти розы три недели назад… ах нет, какие недели, это ведь было так давно… Майн Рида надо, наконец, вернуть Наташке, у нас на компе есть… «La Magdalena», Аркаша, помнишь наш танец в простынях?.. Ну что, пылесборничек мой, Мышка-малышка, пора тебя уже постирать, а то, как пять лет назад на день рожденья подарили, так немытая и валяешься.

И я сгибалась, протараненная горячим бризом чужой жизни, сжималась в комочек, задыхаясь и выпуская вещь из рук. Если в такие моменты меня видел Аркадий, он кидался на помощь, однако мог только приобнять и голосом нарочито спокойным и деловым (подумаешь, срывается) спросить: «Что с тобой? Тебе плохо?»

Плохо. Но кому из нас двоих было хуже, я не знаю.

Аркадий ходил на работу, приходил с работы. Не поздно (так, чтобы я не подумала, что он меня избегает), но и не рано (чтобы дать себе время на глубокий вдох перед прыжком в глубину). Кроме него и Никиты у нас никто не появлялся. Думаю, кто-то знал об эксперименте (знал настолько, насколько позволили Аркадий с Никитой), но домой Аркадий никого не приводил. Мою психику тщательно оберегали от потрясений.

Он разговаривал со мной, иногда брал ладонь в свою и осторожно, делая вид, что взгляд случаен, всматривался в черты лица. Я ненавидела эти моменты, но понимала – так надо, он ищет. Ищет свою Лину.

Сама я выбиралась из дома только на процедуры в больницу и на встречи с Никитой и психологом, точнее психиатром. Я не могла заниматься работой. Нет, я делала что-то, читала журналы, маялась какой-то ерундой, но все – дома. Естественно, трудно было бы объяснить, почему одна из двух научных сотрудниц, числящихся в бессрочном отпуске и считающихся тяжело больными, вдруг появилась на работе. Куда мне, убогой, после операции.

Вся моя жизнь сосредоточилась в четырех комнатах и одной кухне. Вокруг одного человека. И я радовалась.

Еще я вязала. Раньше и в голову бы не пришло, да и не умела я толком, а теперь доставала нитки из большой белой коробки, садилась со спицами в кресло рядом с магнитофоном и ряд за рядом вывязывала узоры на шарфе и приделывала смешной помпон к шапке. У Аркадия тогда слегка поднимались уголки губ, и серый ужас ненадолго покидал его глаза.

Пришлось носить свою старую одежду. Свою. Не Линину. Василина была на пару размеров полнее меня, а из больницы я и вовсе вылезла скелетом в тапочках. Да и не смогла бы я надеть ее брюки и платья. Не потому, что вызывали отторжение или суеверный страх. Я всего лишь не хотела паники во взгляде Аркадия.

Ночевала в спальне. Одна. Аркадий спал в гостиной на диване. Никита и мой психиатр единым голосом запретили иной вариант. Подозреваю, это диктовалось не только медицинскими показаниями. Вряд ли Никита щадил Аркадия или меня, скорее уж волновался за исход эксперимента и, пользуясь непререкаемым авторитетом, проявил некоторое собственничество… Я решила об этом не размышлять. Все равно так было правильно.

Наверное, за три месяца Аркадий подготовился ко всему. Если, конечно, можно быть готовым к тому, что твоя жена умерла, но ее память жива и живет она в теле другой женщины. Но, тем не менее, он держался.

Господи, как хотелось сесть рядом, аккуратно отвести его волосы назад, коснуться губами лба и замереть на несколько секунд. Самых сладких секунд за всю жизнь. Нельзя. Пока нельзя. Я позволяла себе ненароком прижаться к плечу, погладить по руке, улыбнуться ласково и тоскливо. Я готовила на чужой кухне, иногда забываясь и ощущая ее своей, – тогда я машинально открывала дверцы шкафчиков и доставала корицу или белый перец, наклонялась за маленькой сковородкой в нижнем ящике, которой до этого не видела в глаза. Я полюбила кабачки, которые раньше ненавидела. Я не могла смотреть телевизор – начинала болеть голова, но я разворачивала кресло боком и оставалась в комнате с вязанием. Я балансировала на грани своей реальности и пришлых снов и от этого все сильнее ощущала хрупкость существования.

И снова мелькают слайды…

Телефонные разговоры, которых я не должна была слышать, но слышала:

«Я вижу Таню, Никит. Понимаешь? Не Лину, а Таню, и ничего не могу с собой поделать. Ты уверен, что…» «Она теперь другая. Такая… нежная со мной». «Да, я приду. Во сколько твой психолог меня ждет?»

Тайны Лины. Они вспыхивают шаровыми молниями и приносят с собой волны сухого обжигающего жара.

В третьем классе она украла у Маринки кошелек. Не из-за денег, ей нравился сам кошелек – пурпурный мешочек, расшитый бисером и лиловыми стразами. Лина спрятала его в коробку с игрушками, а затем ей стало стыдно. Маринку она обходила десятой дорогой и все мечтала незаметно подбросить кошелек обратно. А потом Марина перевелась в другую школу, и пурпурный мешочек пылился среди игрушек с полным табу на пользование.