Дети Хедина (антология) - Людмила Минич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Невелика потеря, – буркнул служивый. – Неповадно будет. Сильных духом среди таких все равно нет, а на слабых мы всегда управу найдем.
– Мы-то найдем, – у Мефодьича в руках появилась знакомая тетрадь. – А везде ли есть мы?
Он перебирал узловатыми пальцами хрупкие пожелтевшие вырезки.
Возникла пауза, и в норе слышалось только, как потрескивает огонь и шуршат эти клочки бумаги.
ОТВЕТНЫЙ УДАР В СПИНУ ПАВШИМ
ВАНДАЛАМИ ОКАЗАЛИСЬ ШКОЛЬНИКИ
ВОЙНА ПРОДОЛЖАЕТСЯ НА КЛАДБИЩЕ
– Людям надо этим заниматься, – вздохнул Евграфыч, – а не нам, старой нежити. Извини, Кимыч, про тебя не подумал…
– Живым нынче не до мертвых, – ответил Мефодьич, подняв одну вырезку на уровень глаз и посмотрев сквозь нее на огонь, будто хотел разглядеть какие-то тайные водяные знаки. – Вот самим и приходится…
– Я не в обиде, – сказал Евграфыч, – мне-то что, даже интересно стариной тряхнуть. Ему вон тоже, – он кивнул на Кимыча, – боевое крещение принять в самый раз. Кстати, молодцом, парень!
– Старался, – коротко ответил Кимыч.
– А я вот думаю, – произнес Мефодьич, – опыт надо передавать и распространять! Так что Кимыч прав. Надо выходить на городского. А может, даже на всемирного. Если он есть.
Юстина Южная
Чужая
Меня зовут Таня.
Татьяна Андроникова. Это совершенно точно. Я прежняя, я сознаю себя прежней, ощущаю себя прежней. Нет никаких сомнений: я это я. Пока не приходит горячий бриз… Тогда мне становится страшно.
Он зовет меня Василиной, ни разу не сбился на Таню, разве только с паузой иногда произносит… но не важно, я уже привыкла. Отозваться на имя несложно, собственно, я и отзываюсь. И внутри ничего не вздрагивает, не переворачивается.
Василина – примеряю ее имя – звучит неплохо, будто и не чужое. Ведь я – все-таки немного она. Немного…
Я вру. Самой себе.
* * *Дзззынь… Дзззынь…
– Слышу, Тань! Мы идем!
Я переступила с ноги на ногу, переложила сумку в левую руку, размяла затекшую ладонь. Спустя минуту дверь отворилась. Василина, элегантная и легкая, в облаке восточно-жемчужной «5-й авеню», ступила на лестничную площадку. Следом, чуть замешкавшись, – Аркадий. Одет красиво, по-праздничному – белая рубашка, агатово-черный костюм. Если в его облике и чувствовалась определенная скованность, неловкость, она с лихвой компенсировалась обаянием и искренней улыбкой. Которой Аркадий тут же и одарил меня. Как любого человека, оказавшегося бы на пороге его квартиры.
– Привет, Танюш!
– Привет! – Я улыбнулась в ответ.
Василина загремела ключами.
– Cielito, иди, машину заводи, – скомандовала она весело.
Аркадий сбежал по ступенькам к гаражу, и спустя несколько минут мы выруливали на дорогу.
Деревья мелькали, оставаясь на корочке памяти слайдами старинных диафильмов. Дерево в зелени, дерево с легким налетом золота, красное дерево. Газон, газон, газон… Дерево.
Сколько лет прошло с тех пор, как последний диапроектор выкинули на помойку? Кажется, им пользовались мои бабушка и дедушка в детстве, а мама уже жила в эпоху цифры и плазмы. Прогресс. Автомобили с электродвигателями, машины на биодизельном топливе, технологии с приставкой «нано», гиперсмартфоны со встроенными проекторами и поддержкой высокоскоростных сетей передач, регенеративная медицина – никого этим не удивишь. Остается только с философским спокойствием принимать все стремительные перемены этого мира. Тем более они несут с собой такие полезные открытия.
Я машинально глянула в зеркало заднего вида – симпатичная девушка… сорока лет. Рядом Лина – тоже девица среднего возраста. Подумать только, а бабушка умерла в семьдесят пять. Жаль не дожила.
– Пожалуй, обгоню того неадеквата, – негромко говорит Аркадий. – Не хочу за ним тащиться, мало ли что.
Аркадий… Так я и не научилась называть его Аркашей или Кешей, как зовет Лина. Первый раз я вообще не заметила его, поглощенная дебатами с двумя коллегами-фармацевтами. Журналист на медицинском симпозиуме – я не восприняла его всерьез. Но, когда встретила в нашем институте, обратила внимание. Мы разговорились и болтали несколько часов. Его поглотила тема, а меня… Да, собственно, какая разница? К тому времени он уже был знаком с Василиной. Моей… не подругой, нет, но хорошей знакомой.
Я отвлеклась от воспоминаний, посмотрела на дорогу. Аркадий потянулся нажать кнопку и…
Как странно. Бампер машины, идущей впереди, надвинулся на лобовое стекло. Слишком близко… так нельзя… почему мы едем вниз… О господи!!!
И дальше снова были кадры диафильма.
Немного.
Но я помню каждый.
Асфальт. Серый, в черную точечку. Ляпка жвачки, раздавленной рифленым ботинком, – зигзаги впечатались в ее грязный кружочек. Сумка, женская, из дорогущей кожи. Покачивается у меня перед носом. Рукав светлой блузы, шелковой, такой нежной и полупрозрачной. «Она жива?», «Кажется…», «Только не трогайте!» Мои пальцы шевелятся. Струйка, липкая. Ползет. Глаза ее отслеживают. Красная. Глаза закрываются.
Сияние. Ослепляет, режет. Убегающие стены коридора, мятного цвета с белой полосой наверху. Бег замедляется, останавливается. «В пятую», «Сатурация, давление», «Промедол в вену»…
Больно. Тут. И там. И в боку. И в голове. Но не сильно. Потолок. Светлый. Он мне нравится. Он ведь есть… потолок. Значит, я тоже есть. Я его вижу. А еще я вижу симпатичную девушку в халате. Она склоняется надо мной, улыбается. «Вы пришли в себя? Меня зовут Катя. Вы в больнице…»
«Аркадий?» – спрашиваю я.
Через неделю я была на ногах. Первое, что сделала, когда смогла ходить, пошла к Василине. Туда не пускали – она лежала в реанимации. Я осталась стоять у стеклянных окон и видела только бинты. Бинты, бинты и кусочек лица – нос, губы… А еще я видела Аркадия, тоже за стеклянной стеной, только в соседнем, свободном, зале. Он сидел на стуле и сквозь стекло молча глядел на этот кусочек.
Он почти не пострадал. Да и я дешево отделалась. Так вышло, что основной удар приняло на себя пассажирское кресло впереди – место Василины. Почему так произошло? Зачем? За что? Для меня все казалось неважным. Это произошло.
Аркадий сидел там, а я… больше всего на свете я хотела войти, встать сзади, опустить руки на плечи, погладить сгорбленную спину, зарыться носом в копну каштановых волос и шептать, шептать что-то ласковое, доброе, успокаивающее. Только, наблюдая за утопленным в ледяной обреченности взглядом, я понимала – ему было бы все равно. Он не вздохнул бы, не приник к теплой ладони, не прошептал: «Что бы я без тебя делал?» Сейчас, как никогда раньше, обнажились тонкие нервы наших отношений. Предо мной сидела истина с поникшими плечами. Простая истина – он любит ее. Любит, как уже давно не принято. Безумно.
Я не имела ничего против Лины. Никогда. Женщина с характером, женщина – улыбка, женщина во всех смыслах этого слова. Я уважала ее. В конце концов, это был его выбор. Я только жалела, что не я на ее месте. Даже сейчас.
– Таня.
Я обернулась.
– Никита? А ты что…
– Ты чего вскочила, здоровая моя? Иди-ка в палату.
– Я к Лине… и Аркадию.
– Потом. Потом – обязательно.
Он сказал это очень жестко и взял меня за руку. Я позволила отвести себя в другое отделение, этажом выше. Там Никитка сдал меня медсестрам, пожурив девчонок, что проглядели беглянку.
– Ты оперировал ее? – спросила я, когда он уже стоял в дверях.
– Да. И не я один. Двумя бригадами еле справились.
– Все… серьезно?
Он помедлил.
– Расскажу завтра, обещаю.
– А Аркадий…
– Да увидишь ты своего Аркадия. Он заходил к тебе, ты на процедурах была.
– А не знаешь, что там с судом?
– Ну, дорогая, ты еще спроси, как там его собака поживает. Придет, сам расскажет. И… не спускайся пока к Лине. Все равно нельзя.
Я кивнула, он вышел.
Никита Сонин был моим сокурсником (правда, с четвертого курса я сбежала, променяв грядущую гинекологию на фармацевтику), кандидатом, а затем и доктором наук, автором четырех монографий и практикующим хирургом. Нейрохирургом. Высочайшего класса. Как он успевал совмещать практику и кафедру, оставалось загадкой, но успевал.
А еще он был моим близким другом. Одно время – очень близким, но то время давно прошло. Он знал Аркадия с Линой и многое знал про меня; практически все. Наверное, поэтому я доверяла ему безоговорочно.
На следующий день Аркадий зашел ко мне.
Он радовался, что я выздоравливаю, очень радовался. Даже улыбался. Извинялся за аварию, и я совершенно ясно слышала непроизнесенные извинения за то, что это не он сейчас в больнице, закованный в гипс и перемотанный бинтами. Он разговаривал со мной, а думал о ней. И так было правильно, я понимала. Я только не могла смотреть на ужас, копошившийся в провале зрачков, не имеющих дна. Он страшно боялся.
Мы поговорили о суде, о том, что вину сначала записали на него – ехал сзади, – но свидетелей набралось предостаточно, и обвинение сняли. Говорили обо мне, что болит, как лечат.