Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

Канарейка в шахте

Дает ли долгая история Германии какие-либо ключи к ее будущему курсу? Сегодняшние обозреватели внимательно следят за германской реакцией на все возрастающее количество иностранных Gastarbeiter и воздействие часто дерзкой мировой экономики. Также уделяется внимание растущему раздражению немцев из-за усилий американцев (в особенности — американских евреев) удержать Третий рейх и Холокост на первом плане немецкой истории{821}. Леволиберальная критика изнутри не меньше топчет германскую историю, скептически относясь к германской демократии и выражая беспокойство по поводу будущих перспектив. Несмотря на полвека продолжающихся беспрецедентных репараций, отзывчивое демократическое правительство и образцовую работу внутри европейского и международного сообщества, немцы все еще остаются латентными варварами, антисемитами и фашистами в непрощающих умах многих{822}.

Недавно открылся новый фронт репараций в еще одной области преступлений национал-социалистов: рабский труд, еврейский и нееврейский, который использовал германский бизнес в военное время. В декабре 1999 года германское правительство согласилось выплатить 5,2 миллиарда долларов, чтобы урегулировать претензии к трем международным немецким компаниям («Сименс», «Даймлер-Крайслер» и «BASF»). Правительство и деловые круги разделили сумму пополам. В мае 2000 года под сильным международным юридическим давлением австрийское правительство создало фонд в 395 миллионов долларов для выплат по подобным искам. Поскольку прошло более половины столетия, груз этих новых репараций упал на рабочих и акционеров, иностранных и немецких с австрийскими, которые во время преступлений еще не родились или были слишком малы, чтобы их совершать{823}. Позднее начались судебные процессы против американского правительства и международных корпораций США («Дженерал Электрик», «Чейз Манхэттен Банк» — теперь «Дж. Р. Морган-Чейз» — и «IBM») в связи с соучастием в действиях или бездействии во время Второй Мировой войны. Это включает продажу «IBM» калькуляторов, использовавшихся для управления концентрационными лагерями, и провал американского и британского высшего командования, не разбомбившего железные дороги, ведущие к лагерям смерти{824}.

Такие попытки вытрясти деньги были осуждены по всему миру как еврейскими, так и нееврейскими критиками. Тем не менее, компании, которым предъявляются иски, предпочитают лучше заплатить, чем столкнуться с угрозой негативной рекламы и оправдательного судебного решения{825}. Как считает американский журналист Холман Дженкинс, требуемые суммы выплачиваются «в подчинении политическому консенсусу в том, что расплата за нацистские преступления необходима для облегчения принятия в мире немецкой силы»{826}. Таким образом, изначально не-вовлеченные правительства и поколения, живущие более чем полвека спустя после преступлений, когда большая часть фактических преступников давно мертва, вынуждены играть роль козлов отпущения ради нормальности, которой страстно хочет Германия{827}.

Сегодня в германской шахте поет канарейка, заверяя всех, что шахта сейчас безопасна. Остановить эту песню может послевоенная критика, в особенности резко возросшая в 1960-е годы и нацеленная сделать национал-социализм и Холокост, с сопровождающими их чувством вины и репарациями, концом книги германской истории. Немцы не могут жить, как нетехнологический, сельский народ (так хотели бы «зеленые») — и им не следует так жить. Они также не могут быть обществом, постоянно искупающим вину, как требуют литературные и философские сторонники утопии{828}. Исторически немцев преследовал страх стать ковриком для вытирания ног других наций, и невиновным настоящему и будущему поколениям немцев не следует строить нормальное государство на чувстве вины и несении наказания. Да они и не могут так поступать. Однако если такая точка зрения когда-либо зажжет искру в Германии, а новое поколение немцев попытается создать демократическую республику, больше всего славящуюся власяницей и пеплом, то в результате вполне могут получиться боль и страдания немцев и мира, равные прошлым. Нормальная государственность, статус нации — вот лучшая надежда Германии на будущее.

Канарейка также, скорее всего, продолжит петь, показывая, что все в порядке, если немцы, которые выучили урок Фауста, заполнят шахту. У Гете Фауст хотел удовлетворить ненасытное желание власти, что привело его к личной трагедии. Однако в более поздний период жизни он пришел к принятию человеческих ограничений и в результате нашел внутренний мир в свободно выбираемой, анонимной службе соседям, которых не знал{829}. История Германии, включая кровавое двадцатое столетие, — это также история подобных дел. С 1952 года, когда Конрад Аденауэр и Давид бен-Гурион достигли первого соглашения о репарациях, Германия тихо помогала новому государству Израиль, став, после американцев, его самым верным торговым партнером и самым надежным военным союзником — источником, например, его подводного флота. В то время как некоторые немцы считают себя целями того, что репортер «Нью-Йорк Таймс» Роджер Кохен назвал «американской «индустрией Холокоста»», немецко-израильская дружба остается прочной{830}. И, несмотря на новые тяготы, повлиявшие на отношения из-за продолжения премьер-министром Ариэлем Шароном палестино-израильского конфликта, маловероятно, что какая-либо из сторон когда-либо снова будет думать о другой, как о незаконной или, что еще менее вероятно, — как о враге.

В немецких и иностранных газетах регулярно появляются в сообщения о фаустианских превращениях отдельных немцев. Один такой рассказ посвящен бывшей осужденной террористке Силке Майер-Витт, которая в 1977 году участвовала в похищении и убийстве Ганса-Мартина Шлейера, президента ассоциации «Немецкие предприниматели». В настоящее время мисс Майер-Витт — социальный работник и занимается терапией с пострадавшими в Косово. Когда она выступала перед прихожанами лютеранской церкви в Бонне в 2001 году, ее спросили, почему ее «юношеский идеализм» привел ее к терроризму. Она ответила, что «разочарование в [моей] идеологии» требовало больше от германского общества, чем оно могло разумно дать, и она осталась с циничной верой в то, что ничто из деяний человека не имеет значения и не будет играть роли. «Не думаю, что позволю этому случиться еще раз», — сказала она собравшимся и пришла к риторическому выводу: «Что еще я могу сделать?»{831} Такое «штопание и латание» социальной ткани (фраза принадлежит Мартину Лютеру и таким образом он суммирует социальную этику) имеет много прецедентов в германской истории.

Сегодня Германия — это самое густонаселенное государство в Западной Европе, и в 2000 году там также проживало больше всего иммигрантов — 7 миллионов. Эта цифра все увеличивается. Наблюдая за ростом количества иммигрантов, немцы дали ясно понять, что они не хотят стать, как это мягко выразил Роджер Кохен, «многокультурной единицей Европейского Союза». Но, с другой стороны, этого также не хотят и другие нации-члены ЕС{832}. Не удивительно, что кажущийся уклон Германии в подобную сторону вызвал протесты правых. Говоря о потенциальной склонности к неонацистским идеям небольшого яростного меньшинства, министр иностранных дел Фишер выразил собственные страхи перед «пассивной ксенофобией» и возродившейся в