Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

Как ведущий интеллектуал марксистской франкфуртской школы, Габермас поддерживал философию «конституционного патриотизма», требуя абсолютной лояльности по отношению к трансцендентальному политическому идеалу, который всегда трубит о настоящей государственности{799}. Те, кто обладает такими принципиальными знаниями и использует их, являются самыми истинными патриотами государства и правильно судят о его действиях от имени всех и во благо всем. Во многом действуя, как лютеранские проповедники шестнадцатого века, только в меньшей мере соглашаясь на компромиссы, эти современные критики ставили задачу возбудить и поднять общественность, когда бы правители ни переходили границы, определяемые когда-то божественным, а теперь строго гражданским мандатом на правление. Это был новый вид рожденных за пределами Германии немцев, это не те, кто принадлежал другому обществу, нации или правителю за пределами германского государства. Это самоназначенные наставники родных граждан с более ранней преданностью высшему нравственному императиву.

Грасс писал речи для Вилли Брандта в начале 1970-х годов и, как и он, стал лауреатом Нобелевской премии — в 1999 году, за работу, которая началась сорок лет раньше с «Жестяного барабана», яростного раскрытия нацистского сознания. Грасс также выступал против объединения Германии, как нового аншлюса [аншлюс — насильственное включение Австрии в состав фашистской Германии. — Прим. перев.], считая, что заново объединенная Германия вскоре поглотит Европу, как сделала после присоединения Австрии в марте 1938 года. Грасс хотел, чтобы Германия в виде епитимьи за военные преступления отказалась от нормальных амбиций государства: мощи, безопасности и богатства. Хорошая Германия останется разделенным, децентрализованным, аполитичным государством, с более тусклым Востоком, играющим роль «контрапунктной страдающей нации» перед более ярким гедонистическим Западом{800}.

Предлагаемое Грассом можно считать самым худшим историческим кошмаром Германии. Быть внутренне разделенным и внешне вызывающим негодование народом — это груз германской истории. Навязывание послевоенной Германии такой судьбы, как вопроса принципа, и надолго, — это самый опасный курс, который могла бы выбрать Германия, как для себя самой, так и мира в целом. Как и с более ранним консервативным поворотом правительства Аденауэра, колебания социал-демократов в вопросе объединения Германии помогли сделать Гельмута Коля дольше всего правившим канцлером Германии после Бисмарка. Одним из последних о крахе утопизма Грасса писал Марсель Рейх-Раники, критик и литературный редактор «Франфуртер Альгемайне». Его фотография появилась на обложке германского еженедельника «Дер Шпигель» в 1995 году, в котором он раскритиковал последнюю работу Грасса — исторический роман, действие в котором происходит в Берлине после объединения{801}.

Поскольку сила Германии так велика и ее сотрудничество жизненно важно для Европы и мира, отступающая, сомневающаяся в себе Германия — это самый худший сценарий{802}. Сегодня ни взлетающие вверх стоимость объединения и иммиграции, ни стойкость «стены в голове» не останавливают Германию. Правительства канцлеров Коля и Шредера не только не уходят от новой ответственности в Европе и мире, наоборот они взяли на себя определенные обязательства на самых высоких европейском и международном уровнях{803}. Отказ Шредера поддерживать американскую внешнюю политику в Ираке не являлся ренегатством и не противоречил обязательствам. И уж, конечно, это не темный новый Sonderweg («особый путь»), как быстро предположили американские и германские критики. Независимо от того, была ли эта позиция сдерживания политически целесообразной или нет, но она являлась правильным действием для нормальной нации, и ее поддержало большинство немцев, знающих о собственном историческом опыте{804}.

Тогда в чем заключается опасность для немцев и откуда она исходит? Современный немец — это пять человек в одном, трое из которых остаются нестираемо немцами, в то время как двое других — относительно новые экспериментальные сущности. Каждый развивался хронологически от другого, каждый превосходит другого по размаху, если не по привязанности и верности. Один — это житель города или деревни, самый основной немец. Сразу же за ним идет немец, являющийся гражданином одной из шестнадцати немецких земель. С 1871 года каждый немец также еще и гражданин объединенной германской нации, управляемой выборным межрегиональным парламентом. В более позднее время немцы стали частью транснационального Европейского Союза, выходящего за пределы родной, городской, государственной и национальной идентификации. Наконец, сегодня немцы — это глобальные личности, вездесущие и повсеместно встречающиеся из-за особенностей международной торговли, иммиграции и коммуникаций.

Несмотря на всю силу и привлекательность новых европейского и глобального образов, они не представляют угрозы для истинного немца. Этот труизм памятен по интервью с германским режиссером Роландом Эммерихом, который стал известен своим соотечественникам, как «король Голливуда» после режиссерской работы — американского кассового хита «День Независимости». Работая и перемещаясь между высокотехнологическими студиями Лос-Анджелеса и Людвигсбурга, он признался, что часто ничего не хотел больше, чем швабского национального кушанья Maultauschen, которое великолепно готовит его мать, — фаршированные макароны, которые напоминают пельмени{805}.

Требовалось успокоить опасающийся немецкой силы мир, и Гельмут Коль объявил, что первая особенность Германии заключается в том, что она является европейской и глобальной державой. Однако Германия обладает несмываемой историей и судьбой нации-государства, которую нужно принимать, — как славные моменты, так и позорные, — если ей предстоит стать нормальной нацией. Попытки прикрыть национальную особенность европейской и глобальной угрожают снова разделить немцев и снова поднять угрозу захватчиков изнутри — старую, как германские племена, проблему, которую правительство Шредера, как кажется, восприняло более серьезно, чем правительство Коля{806}.

Европа и мир лелеют как реалистичные, так и нереалистичные страхи перед немцами. Самый главный из первых — это германская возможность нарушить важные сегменты их экономики. Между 1998 и 2000 годами крупнейшие германские компании купили крупные иностранные — «Фольксваген» приобрел «Роллс-Ройс Мотор Карс», «Дойче Банк» — «Банкерс Траст», Нью-Йорк, «Даймлер-Бенц» — корпорацию «Крайслер», а «Маннерсманн» — производителей сотовых телефонов в Великобритании и Италии. В то же самое время немцы угрожали взять под контроль Лондонскую фондовую биржу{807}.

Большее беспокойство вызвала немецкая способность доминировать в Европейском Союзе. План канцлера Шредера 2001 года увеличить централизацию ЕС по германской федеральной модели, что усилило бы и парламентскую власть над членами-государствами, и дало бы увеличение прав последних, вызвал одобрение и радость англичан — и негодование французов. Поскольку Германия является самым густонаселенным и богатым членом ЕС и оплачивает непропорциональное количество его счетов, то предложение породило страхи о еще большем влиянии Германии{808}.

Под этими страхами скрывается подозрение, что правительство Шредера не европоцентрично и не глобально, хотя Коль обещал, что Германия будет и европейской, и глобальной державой. Вместе с предложениями по частичной переделке ЕС, Шредер настаивал на признании миром Германии, как нормальной нации-государства. Под последним он имел в