Могучая крепость. Новая история германского народа - Стивен Озмент

потому что так легко идентифицируется с чертами каждого другого народа, одновременно не отказываясь от своих»{782}.

В десятилетие, когда промывание мозгов новым германским государством было в моде, Гольцу приписали создание «самого длинного списка невероятных моделей»{783}. Однако целью его аргумента было вычленение германской индивидуальности из исторической амальгамы иудейско-христианской, греко-римской и древней, и средневековой германских культур, таким образом, поставив немцев в центр европейской и колониальной мировых культур. Классический немецкий дуализм появляется в сопоставлении немецких желаний и иронии — народ, который предполагает, что говорит за всех остальных, не может создать собственный длительный политический союз.

Представленный автором немец такой же самоуверенный и самонадеянный, как и выдающийся и исключительный. Тем не менее, этот «немец во всем» не был арийским суперменом. В десятилетие, когда антииудаизм, расовый профиль, социал-дарвинизм и философский нигилизм соединились, чтобы сделать антисемитизм именем собственным, сильные стороны и неудачи ни одного другого народа не оказались в большей мере в центре сложного и неоднозначного немца Гольца, чем сильные стороны и провалы евреев. В отличие от этого мифический сверхчеловек, который материализовался в дальнем конце левого крыла гегельянской критики{784}, не смотрел ни назад, ни по сторонам, а только вперед — в одно будущее. «Сверхчеловек» выбирал не изучение человека, каким он был ранее, или присоединение к нему — такому как есть, — а оставление его позади.

Немецкая демократия

Учитывая ужасы двадцатого столетия, лишь немногие сегодня с готовностью думают о немцах, как зеркале человечности. Для многих Германия остается страной позднего, возможно полностью остановившегося политического и нравственного развития — не образцовый мировой народ, а особый сорт, по поводу которого миру всегда следует беспокоиться. Простое несогласие с американской внешней политикой в Ираке недавно привело к осуждению американцами, а также сомнениям и подозрениям, что немцы сами опять стремятся к мировому господству. На это немцы ответили той же монетой. Сочувствующие историки и известные немцы уже давно представили отсталого германца, для которого время под солнцем еще не пришло. С 1076 года, когда император Генрих IV наблюдал за тем, как германские князья и римская церковь разделяют его королевство, до 1930-х и 1940-х годов, когда национал-социализм оставил Германию в руинах, долгая история Германии казалась, по словам Джеффри Барраклоу «историей развития, которую обрезали, историей незавершенности и заторможенности»{785}.

На фоне эйфории, сопровождавшей падение Стены и объединение двух Германий, предыдущие попытки создания объединенной и свободной Германии кажутся более пророческими, чем зачаточными. Тем не менее, то, что Федеративная Республика задним числом называет «краеугольными камнями [германской] демократии»{786}, многие историки рассматривают амбивалентно, как и будущие перспективы Германии. Оглядываясь назад с 1989—90 годов, представляется, что Франкфуртское Национальное Собрание 1848—49 годов искало политику, более близкую и подходящую революционерам, чем разделенной земле, восстанавливающейся после французской оккупации и реакционной реставрации после освобождения. Когда в 1871 году немцы добились национального единства в первый раз, это было прусское решение — самое сильное германское государство силой построило в ряд более слабые. В 1918—19 годах Веймарская республика дала немцам истинную демократию, тем не менее, ее конституция была фатально неудачной, а ее руководители не могли заверить потерпевшую поражение и бедствующую нацию, что у нее есть жизнеспособное и практически осуществимое будущее{787}.

В послевоенном Основном законе также учитывались более ранние прецеденты германской демократии. Он был навязан немцам военными губернаторами союзников в 1945 году, и немцы, опять же под покровительством союзников, временно ратифицировали его в 1949 году. Союзники диктовали демократию немцам в западных зонах точно также, как представители Советского Союза диктовали коммунизм в восточной. Истинно немецкая, собственная конституция страны появится только после объединения двух Германий в 1990 году — достижения цели, которой, как заявлялось в Основном законе, собиралась следовать Западная Германия{788}. Этому эпохальному событию предшествовали пятьдесят два года национал-социализма и диктаторства Восточной Германии. Заново воссоединившись и став свободным, германский народ по собственной инициативе установил политику демократического правительства. Немцы сделали это сами и для себя. С новым, объединенным правительством Германия стала одной из самых молодых демократий в мире.

В годы строительства нации германский демократический эксперимент — это идущая работа, в чем и заключается трудность для друзей и врагов Германии. Объединение было могучим возрождением ранее потерпевшего поражение либерального национализма. Пока не появлялось зловещих знаков пангерманского утопизма, которые могут вернуть к жизни темное германское прошлое. Несмотря на близкие выборы и разногласия с союзниками, немцы повернулись внутрь, не разваливаясь на части и не бросаясь ни на кого. Сегодняшние промышленная и экономическая политика по всем признакам соответствуют демократическим требованиям{789}. Если смотреть на долгую историческую перспективу, Германия после 1990 года кажется на грани обеспечения того, что Джеффри Барраклоу назвал единственным устойчивым решением ее политических проблем: «ограниченная демократическая Германия внутри исторических границ»{790}.

После объединения легко забывается, что более ранние германские попытки либеральной демократии не только проваливались, но проваливались жалко. В то время как новая германская политика дает все надежды на решение исторического вопроса политического разделения Германии и правления сильной личности, это всегда оказывалось очень долгим процессом и, до недавнего времени, по большей части подстегивалось извне. Когда прочная и неизменная старая Германия и порывистая и стремительная новая нация продолжают обстоятельно обсуждать и прорабатывать вопросы, можно только рассуждать о результате. Если посмотреть на долгую историю Германии, как на путеводитель, то эта страна, похоже, станет более крепкой демократией в сравнении с сегодняшней. На протяжении долгой истории немцы всегда ценили власть и порядок, как и свободу и равенство. Они были убеждены, что лучшая политика нуждается и в том и другом, она защищает и то, и другое.

Способность действовать коллективно — национальное единство, — и право действовать индивидуально — политическая репрезентативность — одинаково беспокоили немцев. Беспокоили, по крайней мере, с шестнадцатого столетия. Первое требовало самопожертвования и конформизма, второе позволяло самоутверждение и диссидентство. Исторически информированное, опытное германское государство, вероятно, будет больше ограничивать свободу, чем эгалитарные демократии Франции и США, которые вроде бы забыли, как дисциплинировать свободу, и, соответственно, утратили контроль над личностью. В эволюции Франции Руссо и Робеспьера, и Америки Джефферсона и Эмерсона индивидуальная свобода, кажется, стала правом самопоглощения, угрожая ответственности гражданина перед обществом и обязанности верующего перед Богом. Немцы не считают, что истинная свобода должна быть неаккуратной, или что свободные люди имеют право выйти из-под контроля и стать неуправляемыми. Новая германская демократия, вероятно, будет терпеть более радикальное, но краткосрочное диссидентство и сопротивление