Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Арачаев долго смотрел на самодурство товарища и, плюнув в сторону, медленно побрел по течению реки вниз.

Мир снова погрузился в мрак. Пунцовые тучи накрыли ущелье, и пошел дождь — такой же, как и прежде: густой, упругий, холодный. Как и прошлогодний снег, таяла бесконечно длинная ночь. Все явственнее и отчетливее обозначились контуры окружающей действительности: зелено-коричневые камни различной формы, как судьбы людские, лежали в хаосе под ногами; беспрерывно перекатываясь, пенясь и шипя, несла мутные воды горная река, а по краям ее, охраняя, возвышались неприступные, поросшие в ложбинах мелким кустарником скалы.

При свете дня идти стало легче. Теперь струи дождя лили прямо в спину, обдавая холодом впалый затылок и свободно стекая по позвоночнику вниз. Цанка шел, машинально передвигая ноги, и думал о далеких горах Кавказа, о своей матери, о детях, жене, родственниках. Сколько раз он мечтал оказаться вот так на свободе! Ему казалось, что он готов пешком весь свет обойти — лишь бы быть свободным. Однако теперь он чувствовал слабость во всем теле. Ноги подкашивались, отказывались идти, хотелось упасть и забыться во сне, чтобы больше никогда не проснуться и не испытывать этих мучений, этой безудержной дрожи и холода.

— А-а-а, — донесся протяжный крик до Цанка.

Он остановился, прислушался. Через мгновение крик повторился — уже более отчетливо, раскатываясь многократно эхом.

Цанка обернулся. Дождь хлестал в лицо. Кругом ничего не видно — только серая глушь.

— Цанка-а-а! — пронеслось снова по ущелью.

Арачаев нехотя обернулся. Остановился, хотел сбросить промокший тяжеленный рюкзак, чтобы зря не тащить, затем передумал и, волоча его по земле, двинулся обратно. Незаметный с виду подъем оказался тяжелым для преодоления. Цанка стал задыхаться. "Как бы я шел, если бы дорога была в обратную сторону?" — думал он, надеясь поскорее увидеть Бушмана.

Андрей Моисеевич сидел на земле, подложив под себя рюкзак. Его глаза пьяно блистали, залиты кровью, вокруг глаз глубокая синева. Без очков они выглядели беззащитными и чужими.

— Цанка, иди сюда, быстрее, — говорил физик, обеими руками поглаживая свою ногу у ступни.

— Что случилось?

Бушман некоторое время молчал, затем своими карими слепыми глазами посмотрел вверх и сказал:

— Всё. По-моему, это серьезно.

— Так что случилось? — не унимался Цанка.

— Я подвернул ногу… Болит окаянная… К тому же разбил очки.

Арачаев посмотрел по сторонам — нашел разбитую оправу и одну целую линзу.

— С одним глазом идти сможем, — успокоил он физика, протягивая ему остатки очков.

— С одним глазом — можно, а с одной ногой — никак, — стонал Андрей Моисеевич.

— Попробуйте встать осторожнее.

Цанка пытался помочь. Бушман встал, сделал шаг и свалился, матерясь от боли.

— Это надолго, — произнес он печально.

— Где болит? — спросил Цанка.

— Здесь, — физик провел рукой поверх каблука вокруг всей ступни.

— Давай снимем, посмотрим, — не унимался Цанка.

Оба, четырьмя руками, взялись за один промокший сапог. С трудом обнажили ногу. Кожа от сырости сморщилась, посерела, над ступней обозначилась едва заметная припухлость.

— Да, ничего не случилось, — успокаивал напарника Цанка. Он изо всех сил выжал пахнущую скотиной портянку, встряхнул тяжеленный сапог от жидкости и протянул физику.

— Давайте оденем. Нам надо идти, — говорил он, как ребенка лаская Бушмана.

— Нет. Не могу я одеть. Мне больно.

— Перестаньте. Одевайте быстрее.

Неожиданно они одновременно посмотрели в сторону. Вода вплотную подошла к ним, выйдя из берегов.

— Вставайте, быстрее, — скомандовал Цанка, подбирая оба рюкзака.

Они, поддерживая друг друга, отошли в сторону. Вода в реке не на шутку разыгралась. Бесконечная темно-коричневая масса, расширяясь на глазах, пожирая все новые и новые пространства, грохоча и фыркая, проносилась мимо. От вчерашнего застенчивого ручейка и памяти не осталось. Огромная грязевая масса бешено устремилась к просторам.

— Цанка, она может еще разойтись. Пошли дальше, — взмолился Бушман, прыгая с трудом на одной ноге.

Через метров двадцать уперлись в каменную стену ущелья. — Цанка, посмотри — сможем ли мы взобраться на скалу?

Арачаев, бросив рюкзаки, пошел вниз, исчез из виду. Его долго не было. Бушман не на шутку разволновался.

— Цанка! Цанка! Где ты? — кричал он в ярости.

Наконец показался Арачаев, тяжело дыша и таща с собой какой-то сук дерева.

— Что орете? — возмутился он. — Где топорик?

— Не знаю. Где-то выпал, — виновато признался физик.

— Гм, — зло простонал Цанка, желваки побежали по его впалым скулам, — пил бы меньше.

— Не твое дело, — оскалился в ответ Бушман.

— Ты еще будешь выступать здесь, — перешел на "ты" Цанка, — втянул меня в это гиблое дело.

— Пошел ты к черту. Трус проклятый…

Бушман еще что-то хотел сказать, но вялый толчок Цанка свалил его наземь.

— Скотина! — простонал физик. — Мразь проклятая!

Тем временем Цанка взял рюкзак Бушмана, достал оттуда фляжку со спиртом и сделал большой глоток. После долго дышал в кулак.

Сидя в грязи, Андрей Моисеевич молча смотрел на эту сцену и затем умоляюще сказал:

— Дай мне тоже.

Цанка протянул полупустую фляжку. Бушман сделал маленький глоток, лицо его скривилось в страдальческой гримасе — глубокие морщины отразили историю последних лет. Он, не смотря вверх, вернул емкость обратно.

— Внизу я нашел что-то вроде пещеры. Там сделаем привал. Отдохнем… Переждем дождь, а потом видно будет, — сказал примиренчески Цанка.

Он достал свой тесак и неумело стал рубить принесенный сук, пытаясь из него сделать что-то вроде трости.

До найденного Цанком укрытия идти пришлось довольно долго. Это была не пещера, а огромная каменная глыба, похожая на голову чудовища, выползающего из скалы ущелья. В этом камне за многие годы горная река пробурила большое отверстие — и со стороны беглецам этот вид представился, как раскрытая пасть гигантского ящера.

К удивлению обоих, в их убежище было сухо, но холодно. Вечная мерзлота снизу и сверху всасывала остатки тепла. Оба дрожали от холода. Цанка снова схватил приступ кашля, раздирающего грудь, гортань и все существо.

— Выпей немного, — говорил тихим шепелявым голосом Андрей Моисеевич.

— Глотнули по капельке. Сидели на корточках.

— Надо разжечь огонь, — предложил физик.

— А списки откуда?

— У меня есть, — загадочно улыбнулся Бушман.

— Теперь от Ваших спичек только дрова остались.

— Сейчас посмотрим, — Андрей Моисеевич, дрожащими руками, полез во внутренний потайной карман и достал яйцеобразный желто-серый комок. — Я еще зимой обмотал коробок тряпкой и облил парафином от свечи… Давай нож.

После нескольких движений податливая скорлупа раскололась, и в грязных руках физика оказался сухой, как из магазина, новый коробок спичек. Как будто великий клад, медленно, затаив дыхание, раскрыли коробок и с радостью вздохнули — беленькие, в ровный ряд уложенные спички дышали сухостью и серой.

— У меня в рюкзаке есть еще одна такая коробка, — как великую тайну сообщил Андрей Моисеевич, — а остальные, видимо, давно промокли… Нам бы немного дровишек — мы бы их чуть-чуть обдали спиртиком и разожгли костер.

— А если погоня? — спросил шепотом Цанка. — Эх, дорогой мой друг! Если в такую погоду нас еще кто-то будет искать, то пусть находит. Видимо, мы им очень нужны… Но это вряд ли.

— Рядом в горе есть ложбина, поросшая кустарником… Я быстро.

Цанка скинул с себя промокший ватник, взял тесак и исчез за пеленой щедрого дождя.

Когда Арачаев вернулся с охапкой колючего кустарника, то он увидел странную картину: кругом валялись промокшие темно-желтые листки; Бушман валялся лицом вниз, обхватив лицо руками, и рыдал.

— Что случилось? — бросился к нему Цанка.

Ученый не отвечал и стал рыдать еще больше. Цанка взял один из валявшихся листков и увидел, что написанный текст весь расплылся и остались лишь какие-то пятна.

— Это конец! Это крах!

— Не волнуйтесь, Андрей Моисеевич. Успокойтесь. Будем живы, снова напишем.

— Такое только раз пишется, — со злостью закричал физик, руками отрываясь от земли и садясь на ватник Цанка. — Это всё. Это конец… Я этим только жил. Для этого я бежал… Теперь всё… Всё кончено.

Об обхватил в коленях ноги, ткнул туда голову и снова зарыдал — уже тихо, беспомощно.

Вскоре весело затрещал костер. Повеяло жизнью, надеждой. Цанка еще два раза выползал за дровами. Когда появились угли, он передвинул костер, а сам вместе с Бушманом сел на разогретое, как печь, место.

— Ой, как жжет, — впервые нарушил молчание Бушман.

Наслаждались теплом. Глаза засияли, в уголках рта появилась блаженная улыбка.