Обитель любви - Жаклин Брискин

Обитатели Голливуда восстали. Повсюду появились знаки: СОБАКАМ И АКТЕРАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН. В лавках отказывались открывать пришельцам кредит. Их все сторонились.

Но вскоре вновь прибывшие завладели таверной «Блондо» и превратили ее в свою «студию». Это было только начало. Другие «продюсеры» арендовали окрестные сараи и конюшни, а люд помельче довольствовался дешевыми меблирашками. Окраины пока оставались свободными от захвата, поэтому их называли hors de combat[27].

Голливуд стал не просто названием определенной географической точки. Это слово превратилось в синоним кинематографа. Так называли киностудии независимо от того, в какой части Лос-Анджелеса они находились. Там, где студия, — там и Голливуд. Голливудом называли вид бизнеса, столь же соблазнительный, как и лицо греха. И столь же прибыльный. Не прошло десяти лет — наступил 1917-й, — и кинематограф как индустрия вышел на первое место в Южной Калифорнии.

В первый вторник мая 1917 года Тесса Ван Влит проехала вдоль ряда пыльных авто у обочины одной из улиц к югу от бульвара Голливуд и остановилась в тени апельсиновых деревьев. Она хотела защитить крышу своего «мерсерз пантасоте» от палящего солнца.

Сунув под мышку толстый конверт из плотной бумаги, она пошла по пыльной немощеной улице. На ней был красный жакет из шелковой чесучи и узкая юбка, открывавшая по меньшей мере четыре дюйма стройных, в черных чулках, ножек, обутых в лакированные туфельки ручной работы. Несмотря на свой высокий рост, Тесса, как и Амелия, была хрупкого телосложения. Но ее овальное лицо и черные волосы напоминали, что она из рода Гарсия. А темно-синие глаза явно достались ей от Ван Влитов.

Она подошла к стоявшему за забором сараю, бывшей конюшне. У ворот стоял мужчина с засученными рукавами рубашки, обнажавшими загорелые докрасна руки.

— Что надо? — спросил он.

— Я Тесса Ван Влит, — тихо сказала девушка.

— Вход воспрещен!

— Но меня ждут. — Ее тихий низкий голос звучал неуверенно. — По крайней мере мне так кажется.

— Так кажется или ждут?

— Я Тесса Ван Влит. — Она постаралась говорить громче. — Разве мистер Римини не предупредил обо мне?

— Ван Влит? — Мужчина глянул в свой журнал. — Ага, вот.

Не утруждая себя извинениями, он отпер ворота.

Войдя в сарай, Тесса огляделась.

Здесь размещалась киностудия. Большая часть кровли сарая была разобрана, вместо нее висели полотняные жалюзи. Несовершенство кинотехники и осветительных приборов затрудняло съемку в павильонах. Слишком много солнца Тоже мешало. Эти полотняные жалюзи решали проблему. Декорации — стену замка, спальню, сад — рисовали на холсте, перед ним ставили настоящую кровать или настоящее дерево. Двое актеров с потными набеленными лицами и в слишком тесных средневековых костюмах волокли куда-то напольные прожекторы. Человек в кепке, надетой задом наперед, прищурившись, смотрел в видоискатель кинокамеры. Пухленькая разодетая актриса гляделась в прибитое к стене сарая зеркало и красила темной помадой губы на набеленном лице.

Тесса улыбнулась. Актеры, декораторы и осветители готовились к съемкам 12-минутной короткометражки по ее сценарию.

Оператор оторвался от камеры и уставился на нее. Тесса торопливо направилась в противоположный конец сарая, где в ряд тянулись закутки-кабинеты, бывшие прежде стойлами. Здесь доски пола были светлее, выбеленные конской мочой. Она постучалась в фанерную дверь.

— Кто там? — раздался из-за двери мужской голос.

— Тесса Ван Влит, мистер Римини.

— Чего надо?

Ей пришлось прокричать свое имя.

— А, Тесса! Заходи!

За кухонным столом, служившим письменным, сидел человек в сапогах до колен и в твидовом пиджаке, еле сходившемся на его выпуклой груди. У него были густые темные волосы, давно не знавшие гребня, и доброе веселое лицо с румянцем во всю щеку. Вид у него был цветущий, словно у преуспевающего мясника. В Нью-Йорке Джейк Ринзберг и был мясником. Фамилия его вполне устраивала, но, занявшись кинематографом, то есть «продажей иллюзий», он стал называть себя Джакопо Римини. Эта фамилия больше подходила для нового бизнеса. Его фильмы — короткометражки в одну и две части — начинались внушительной заставкой: «Римини продакшнз».

Стены-перегородки в кабинете Римини были не выше девяти футов, а устанавливающие декорации мастера вовсю стучали молотками. Шум стоял оглушительный. Римини протянул руку за конвертом Тессы.

— Надо будет доработать, — сказала она сразу. — Я думаю...

— Думать будешь ты, а говорить — я, — произнес он, подмигивая. Глаза у него были белесые, цвета кофе с молоком.

Она протянула конверт. Он перелистал страницы, потом углубился в чтение. Наконец сказал:

— Сцена, когда он помогает ей надеть туфельку, очень хороша. На следующей неделе мне это понадобится, так что переписывай набело.

Он вернул ей черновик сценария. Тесса не спешила взять его.

— Тебя волнует цена? — спросил он.

— Цена? — не поняла девушка.

— В прошлый раз она тебя устроила, так что оставим ту же.

— Мистер Римини...

— Плюс пять долларов, — перебил он ее. — Купишь себе новые бусы.

Тесса расстегнула жакет. На ней было жемчужное ожерелье — подарок родителей к ее двадцать первому дню рождения. Римини не мог даже себе представить, что этот жемчуг настоящий. А между тем ожерелье стоило целое состояние — так крупны и красивы были жемчужины. Имя Тессы ни о чем ему не говорило. Между Лос-Анджелесом и Голливудом существовали взаимоотношения, как между блохами и собаками. Киношники, снимая свои помпезные трагедии и драмы, подобно блохам абсолютно не интересовались местом, где разворачивалось их действие. Лос-Анджелес тоже жил своей жизнью. Бад поручил специальным людям следить, чтобы фамилия Ван Влитов не появлялась в газетах и журналах. Впрочем, сведущие лосанджелесцы знали, что Ван Влит для «Паловерде ойл» все равно что Рокфеллер для «Стандард». Голливудская публика понятия не имела, кто стоит за «Паловерде ойл». Это название значилось на всех здешних бензоколонках.

Римини посмотрел на молодую женщину, стоящую в нерешительности по другую сторону стола. Он думал: «Она пишет вещички, за которые Гриффит[28] и Де Милле[29] платят хорошие денежки. Что, если она вдруг окажется чем-то большим, нежели обычной самонадеянной настырной дамочкой, на которую сейчас смахивает?»

— Еще пять долларов сверху, и ни цента больше. То есть, уже десять долларов. — Он ухмыльнулся.

— Эта вещь стоит не дороже прошлой, — сказала она.