Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

Просто Дине давно хотелось попробовать свое перо, многие в ее окружении писательствовали, даже и женщины. Но рядом с Б. П. особенно не распишешься, он сам писал за десятерых, нужен ли одиннадцатый? Не больше, чем Пуся, который явился к нему читать свой дневник!!! К тому же Дина уверила себя в том, что она очень пассивна, а Б. П. ее не разуверял.

Но теперь жизнь сложила новый узор, и Николай Татищев, не чуждый литературных замыслов, тогда еще ни во что не воплотившихся, стал увлекать и ее на этот и без того манивший ее путь. А чтобы облегчить этот путь Дине, видимо, не слишком уверенной в своем литературном даровании, он придумал для нее способ, давно, впрочем, известный: излагать свои мысли в виде писем, благо она и без того ведь их писала во множестве. Татищев даже хотел написать с ней «коллективный роман», что не состоялось.

А «письма Анны Ивану» — в Россию — она писала. Так же, как «письма Ивана Анне» — из России, кажется, не совсем их выдумывая; но этих писем было, видимо меньше, а в руки Осветителя попало вообще одно-единственное. Она писала эти письма и пересылала или передавала их Николаю.

Кому в самом деле были адресованы «письма Ивану»? Да прежде всего ему же, Николаю, и были, Дина сама об этом говорила. Не в Россию. Дойди они до России, кто бы стал их читать — тогда? Кому она, Дина, с ее болезненными метафизическими претензиями, была нужна в Советской России, погруженной в здоровую, активную, созидательную жизнь? Дина думала, что жизнь — это палка о двух концах, а в России тогда твердо знали, что изобрели палку с одним концом. Там у нее (у Дины, у Дины, не у палки) почитателей быть не могло.

Так что Николай и был ее единственный читатель-почитатель, его она убеждала; в чем-то, может, и убедила. После уже он кое-что опубликовал из ее писаний, подредактировав, но не все. С помощью нашего луча вы прочтете поболее — и без редакторской политуры.

Из писем Анны Ивану

1

…На днях нашла среди своих бумаг одно твое стихотворение, такое старое и такое знакомое. С дрожью узнала в неровно, много раз сложенном листе бумаги стихотворение, взятое у тебя на лестнице твоего дома. Много ли времени прошло, но вот этот лист бумаги, и рядом твои последние письма. Как могла случиться перемена такая? Чем это объяснить? Могуществом ритма жизни Советской России? Но это значило бы слишком упростить все-таки то, что произошло с тобой.

Вспомни свое:

От тучных нив классической пшеницыВознесся в рай готический собор…

и свое теперешнее рассуждение о ячейках и все разрушающем в своем строительстве коллективе.

Прав ли ты, милый? Не знаю, не знаю. Но мне грустно, даже если ты и прав.

2

Дорогой, я тебе пишу все оттуда же, с океана, но на днях возвращусь в Париж. Уже все-таки осень, утром туман все гуще и все дольше висит над землей и водой, по вечерам рано начинает дуть ветер. Сейчас вечер, совсем темно, и ветер рвет волны, шум которых доносится даже ко мне в комнату, хотя живу я не очень близко от берега.

Сегодня разобрали и увезли многочисленные кабинки, где галдели еще так недавно дети. Вчера была на соседнем пляже, большом и красивом, но и там уже пусто, а палатки напоминают покинутые цыганами шатры. Там была ярмарка, где продавали телят, свиней и баранов, птицу, ткани, овощи и фрукты, глиняную посуду и бесконечно много пестрых «драгоценностей». Тут же карусель и бродячая музыка, лотереи, рулетка (где все выигрывают сахар и кукол) и подобия цыганок-гадалок. Толпа пестрая, местные женщины очень сложно одеты, то есть головной их убор очень сложный; на волосах у них сетки, иногда бисерные, и повязаны черной бархоткой (как в старые времена мы в гимназиях причесывались), а поверх сеток белое накрахмаленное кружевное сооружение — наподобие сахарной головы или пирога в виде башни.

Все это пестрит и шумит на площади и в тенистой аллее и довольно красиво гармонирует с ярким днем.

Но как странно и дико было слышать этот многосложный рев животных, людей и карусели, сидя в церкви, которая совсем рядом, на площади. Церковь четырнадцатого века, странная, ни на что не похожая, — не готическая, не романская, не византийская. Что-то, сказала бы я, что должны были представлять собою первые христианские церкви в катакомбах. Длинное помещение, похожее на амбар, с одним длинным сводом, в котором четыре маленьких квадрата; через них сноп солнечного света вливается и, распространяясь сверху вниз, образует четыре светлых столба.

Как странны и страшны были эти доносившиеся шумы. Не знаю, что сказать, мой милый, само по себе это было как будто обоснованно, но отсюда казалось невыносимым. Я не хочу превращать это в спор, точно так же, как и то, что ты пишешь об эволюции техники и природы. Спор стар и как будто неразрешим. Но нужна какая-то мера, умение остановиться вовремя.

Люди часто увлекаются строительством, скажем, и думают: вот оно, вот в этом жизнь, вечное движение. А оно как раз и есть смерть, если хочешь, — смерть в движении по какой-то линии, но это ничего не меняет. Жадным до жизни трудно обрести жизнь вечную, ибо жадность их обрекает на смерть.

Будьте тише, хочется сказать всем этим увлекшимся изобретателям, устроителям, рекордсменам. И ведь, знаешь ты, я совсем не пессимистично смотрю на мир, а наоборот, думаю, что большой любовью и теплотой много можно улучшить. Но на спешку нашей эпохи мне хочется сказать только: все суета сует. Прописные истины? Но сейчас, когда так много все стараются поражать мир необычайным, гигантским размахом, именно прописных истин нам больше всего и недостает.

Да, природа мне многое открывает, тут еще больше это поняла. И, несмотря на всю красоту океана, от которого, кажется моментами, прямо не оторвешься, все-таки больше откровения для меня в лесу. Тут тепло и ласково пахнут согретые на солнце сосны, лес расположен на желтых песчаных холмах. Не мне отрицать ценность культуры, не мне, которая так много вкушает от нее, что это почти «хлеб насущный» для меня. Но не следует и это превращать в идола, в «абсолютную ценность». Не создавай себе ложного представления обо мне, как о человеке, живущем в природе или культуре. Я и здесь и там только бываю, но, как видно, и надо нам быть в очень многом, если мы живые.

Ну, прощай. Спокойной ночи. Уже поздно. Свирепо бьют волны. А ударяясь, они приподымаются над берегом и взлетают вверх, точно покойник в саване выброшен из могилы и со стуком возвращается в нее. Пиши, мой далекий.

3

Париж

…Днем, сидя за работой, все думаю: вот приду домой и напишу Ивану вот это и вот то, а когда прихожу, оказывается, за день все растеряла.