Лестница на шкаф. Сказка для эмигрантов в трех частях - Михаил Юдсон

Клубы черные, жирные поднимались с дальней окраины. Это горели Рувимовские склады. Сад был теперь собой — пасмурная унылая местность, усыпанная шлаком, серые бараки, обнесенные проволокой, на которой сушилось тряпье и мочалистые молитвенные коврики, проржавевшие рельсы, ведущие в какой-то заросший кустарником то ли штрек, то ли тоннель.

Возле бараков слонялись без дела аразы в этих своих белых балахонах и в головных обмотках, затянутых уздечкой — душат ею, говорят, в рукопашной. Шлялись, посвистывали. Эх, день сегодня был такой — не выводной. Без прогулки! Верно, добряки в штабе решили дать Столбам отдохнуть от назойливого копошенья у подошв, ковырянья кирками в подножье и криков: «Навались!» Так тогда за Столбы лодырей загнать надо было, на дальстрой, в кондей, в Горелые Земли — припахать. Пусть там хлопчатую бумагу собирают.

Да и в самом Саду делов невпроворот — возделывать. Существуют же извечные категории: повальщик древ, раздельщик баланов, сучкоруб-кострожог. Казалось бы, засучи у савана рукава, поплюй на ладони и заслужи сопряженное уважение, но из тех самых те работнички… Шаляй-валяй. Ствол хвойный себе на хребет свалят, преломив, и на тебя же и свалят — актируй! А ведь араз по натуре — хищное вьючное животное. Бревнонос. Однако чуть сигнальный бич щелкнет на работы, как тут же словно команда «замри» — цепенеют в замысловатых положениях. A-а, ладно, слов нет… Вон они сидят, наросты, — устроились полукружьем на корточках на вытоптанной площадке за бараками — лясничают, музычку слушают — ну, не дивертисмент Гендельсона, естественно, а свой мелос, заунывные завыванья, как пурга в трубе. А по осени есть у них месяц разговейного веселья, без рамок — «вдрабадан». Пиликала нынче у них гармошка, играл аккордеон: «Отан неба умм!» — голосили, обнявшись и раскачиваясь. Сумбур, развертка тальянки. Бесконвойка! Прямо погребок «Буфет победы». Духан! Курная изба. Часами так могут сидеть. Заодно воскуряют «коляны» — кишка такая с горшком — вроде клизму сосешь. Сплевывают, судачат. Иногда лист сучара жуют. Наводят марафет. Верят, если долго жевать такой лист, то явится трехногий зверь Жи и пожрет тебя (странное удовольствие!). Раздухарясь, вставали с корточек, брали заостренные палки с гвоздями на плечо и начинали маршировать перед бараком, высоко задирая колени — «иноходь двугорбая». Ох, уходят они нас… Эй, эй, воплощенья гнили, падалееды, куда полезли, чуть ли не к «запретке»?! Есть же четкий график движения тулова по Саду, вывешен. И объясняли спокойно, и побегом ползучей пальмы пороли их почем зря — все втуне, на ветер, мимо сознания.

Иль привычно вздохнул, покачал макушкой. Нехорошо. Зла им не хватает! Вон дубины какие себе вырезали. Так скоро и бронзу добывать научатся, выкапывать. Зарисовать надо, в сущности, оставить в дежурном журнале описание первотопорищ, да ладно, Лазарь даст, обойдется. Им, аразишкам, просто одну только кипу с головы пошли — присмиреют, разбегутся.

Сад тем временем ожил. В стороне от своих мужественных сожителей аразка — жеребая — с хлюпаньем стирала в ржавой железной бочке мужнины подштанники. Миазма млекопитающая! Другая супоросая (лето, отел — несутся несусветно! семьдесят две фурии!) лепила из ничего плоские куличики и раскладывала на раскаленных камнях. Припрутся повелители (оголодали, проглоты голохвостые!), слопают, копрофаги. Ползали вокруг обмурзанные бутузы-«небывальцы», которым не довелось еще кидаться, хотя ручонками уже все этак умеют — зеленый молодняк, неоперившиеся змееныши. Протрусил закутанный в грязно-белое араз верхом на вислоухом, сливаясь в полной гармонии. Так ездили совокупно и отец, и дед его — в неизменном своем абажуре, — рыскали, чего спереть. Где обоз разбить, где просто простокишу стащат, ищи-свищи. Цап — и спроворят. Жрать мясо, скакать на мясе, трахать мясо — все их радости. Вот он спешился, вынул свое хозяйство прямо на солнцепеке, журчит… А между тем в моче араза содержатся вещества, разрушающие структуру почвы, святой земли. Под дых бы, туха, да по сопелке, да на ухо наступить — тогда проймет, заслушается…

Выполз на полянку Старый Вожак — этому уже не до вольтижировки! — важный, жирный, беззубый (акшакал!), с ножом за кушаком, сборщик навозов — уселся на вшивую кошму, принялся катать со свитой на самодельной доске в какую-то идиотскую игру, кидая кубики. Им бы в Буру резаться! Тупо орудуют, семиюродные уроды! Кинжал и шашки суть члены их тела. Могутные леванты. Мыслитель древности сказал про них: «вялая животность, отсутствие моторики… редкое дебильство… пассивность». Ведь прямо под боком — кормушка, двор отбросов; рядом напротив — поилка, водопой, а все за руку водить надо. О, отребье в грязном отрепье, грызущее дурманные отруби! Аразы изначально грязны (известно из постулатов «зы») и навсегда пребудут таковыми. Спят вповалку, сцепившись конечностями. Сламщики дефективные! Питаются чем попало — видел раз Иль, как араз акрида в траве поймал и съел — живьем, голову отломал только и выбросил. Если к носу поднесут — хлебают из чана подношения подполковника Рувима — бай закатил той! — вылавливают пупки, это уж его «цдака» — десятина заповеданной доброты, суть ее — даваемое не парху раздели на десять, авось не сдохнет.

Кстати, если араз вдруг, зажравшись, загнулся, околел, то по отзывам исследователей хоронят его так — подвешивают на ветвях в балахоне-саване. И он, высыхая, лежит потом на дереве вроде диковинного плода или птицы, светится зеленым мерзко — свойство неживой природы, — а череп родичи забирают и на ночь кладут себе под голову вместо валенка. Заодно и пьют из него… В колымосковском-то космосе усопших с почетом укладывают в сани, укутав, и ездят по радиальным стойбищам и по кольцевой тропе, сажая их рядом у костра, ставя перед ними угощение. А тут иной раз глянешь с вышки — аразы на ветвях висят, тоска… Эх, думаешь, землянуть бы их!

Здесь, в Саду, наедине с собой, Иль должен был сознаться, что знания его об аразах, увы, по-прежнему куцы и поверхностны, основаны на россказнях и взглядах издаля — «вид сверху». А ведь на кафедре не зря предполагали, что «зы» — основное понятие тутошней философии, цементирующее пирамиду БВР: термин-кол, вокруг которого вращается (крепясь на нем же) вся система Республики. Еще небезызвестный первооснователь Коган еще когда говорил об «аразоцентризме», описывал тяготение «лю-не»: «врассыпную рассближались». Битвы пархов с аразами носили, по-видимому, эпический характер. Даже сомнение закрадывается — а были ли эти грандиозные сражения, неслыханные изгнания и проч.? Не плоды ли это былых боевых листков какого-нибудь древнего Иля-летописца? Уж кому, как не ему, знать, как делаются истории… Раб, мол, неверный, тварь аразья — тебе пою! Им — помыслы мои. Дни наши — им. «По мослам! Дать окорот! Искоренить сей наплевательский плевел, охуцпевший вконец…» (от Марка-выселенца). Мысливец! И впрямь, если аразы повылезут из нор — начнется всеобщее окисление. Надо бы чем-то опрыскивать Горе-Сады. Удивленные, глядь, растенья! Да удавить с концами… А то зацепятся отросшим рудиментом хвоста за ветку — и раскачиваются привольно. При этом трубку смолят с тютюном. А выработка хромает. Надо приналечь, лоб зеленкой намазать ленивцам. Пусть почувствуют! Ишь, злаки зла, мешки с вешаниной! Они должны под нашим призором лучковать двуручно и трелевать без продыху, а не утыкаться молитвенно мордой в землю, задрав зад и завывая: «Кто мы? Лишь камыши в песках…» Ребята, зубоскаля, задают вопрос — почему пархи с аразами вместе не молятся? А потому что как те загнутся — эти начинают раскачиваться… Ребята в шутку называют это — Города-Зады. Ну, в самом деле, выстроятся, шерстяные, шеренгой, расстелют коврики из засоленной вражьей кожи (в цветах?!), бухнутся на колени, «встанут омаром», демонстрируя грязные потрескавшиеся пятки — и бьются лбами в утоптанный песок, как бы зарывая голову от бед. Оправляют, глядь, обряд. Пять раз за день! Отличники. Сотворяют намазь ихнюю — лицо как бы лапами мусолят… По догадке Кошкерзона — «мазу держат». Взмаливаются, недоноски, на чем свет стоит, воздевают верхние конечности, изрыгая хулу, воют хуже роа в ночных песках. Жуткое же дело — пещерный роастризм! Уже звуки узнаешь постепенно, угадываешь — вот этот шакалий вой означает: «Смерть неверным табакам!», вот этот, пониже, позаунывней — еще что-то нехорошее… Тут держи ухо востро, треугольно! В «Рекомендациях Страже» четко прописано: «А как надоест слушать и сил нет терпеть, надлежит сойти, подкрасться и проучить хорошенько, стараясь при этом не вывихнуть большой палец ударной ноги». Мы жешь не смотряки равнодушные, по старинке в сторонке, греть овраг — наш крепк Квадрат, а враг у врат, коварен и нутрян, и парха зов ктулху в тревожную тыль зовет. А чего они первые лезут! Легендарный их главарь, старец Сулин-ага, которого не стало (рука из неба вышла, взяла его на ладонь и вознесла), сулил: «Ага, крой пархов!» У аразопитеков тогда было еще Время Незнания — поклонялися Старому Пню. Дичь! Сейчас — прозрели — Черному Камню. И желание у них зарождается — раз в году семикратно его обходить и обязательно облобызать. А он далеко, за Горелыми Землями, где страна Помирания — такая вот космогония! — поди доберись, да и кто ж пустит… Вот они без Камня и сатанеют помаленьку. Взамен менореты возводят, где могут, — складывая их из веток, глины и всякой хурды-мурды, которую подбирают всюду. Эвон они торчат, менореты пресловутые — колокольни суховейные, колодцы наизнанку, такие молитвенные мельнички со светильниками на маковке — «Мы смело шли дозором, а вослед — грозил костлявым пальцем менорет». С виду вроде не опасней прочей сволочи, а ребята говорят — от них самая тьма. И крылья у них — незримые, скрипучие. И даже не сами аразы эту пакость возводят, а повинников заставляют, Иль наблюдал. Редко кто слышал, что у аразов есть невольники, повинные, еще реже видели их. А они были. Светловолосые, голубоглазые апатриды, они обитали в стволах дерев, жили там, словно личинки мухи Бух в загривке человеков, изредка прогрызали кору и выглядывали оттуда, глазели — будто оживали работы Нисима Рододендронта, его «якирские картоны». В уставных текстах невольничью проблему почему-то обходили, не трактовали, увиливали — комплекс какой-то неясной вины чудился. Между прочим, несчастные батраки-«повинники» аж дрожали перед аразами, из кожи лезли услужить, мимезили, подражали в повадках — удивительно мерзкая и заразительная эта штука — слам! Нехитрые правила, уложения жизни их среди аразов назывались «зимма». Знакомые звуки!