Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ) - Танич Таня

Я, наконец, вернувшись к столу с чаем и вазочкой со сладостями, едва могла сдержать смех, глядя, насколько учитель был ошарашен откровенной задиристостью Ярослава и даже не пытался этого скрыть.

— Антоненко? Да ты никак вместе со студенческим билетом и последний страх потерял? Ты что это дерзишь так беспардонно? Давай-ка, вали отсюда подобру-поздорову, пока тебе за красноречие твое не прилетело. На самый главный вопрос он мне ответил… — пробурчал учитель, но угрозы его прозвучали совершенно незло и было видно, что выходки Ярослава его скорее забавляют, а не вызывают раздражение.

— Вот и я об этом! Пора мне и честь знать! До свидания, Вадим Робертович, был оч-чень рад видеть вас! Знаете, мне в какой-то мере не хватало вашего жизнелюбия и присущей только вам особенной, как бы это сказать… харизмы! Я серьезно! Так что, наслаждайтесь чаем, общением, можете даже не делать вид, что огорчены тем, что я ухожу! Все-все, понял. Исчезаю-прощаюсь!

— Нет, ну ты видала пижона! — с улыбкой откомментировал Вадим Робертович исчезновение Яра. — Харизмы ему моей не хватало! Ох, молодежь! Любите же вы выпендриваться! Пусть скажет спасибо, что я сегодня добрый. Но ты, птичка, не шути так больше. Я сегодня еле сдержался, чтоб не подержать этого твоего прынца за грудки.

— А ведь как хорошо вы на самом деле поладили! — не прекращая улыбаться, ответила я, на радостях разворачивая конфетку и запивая ее чаем, — Я же почти никогда не видела вас вместе — как вы общаетесь. А Яр мне всегда с таким восторгом о тебе рассказывал. Я постоянно только и слышала — Вадим то, Вадим сё, даже когда мы еще не были знакомы. Собственно, из-за кого мы познакомились?

— Из-за дурости твоей мы познакомились, — оборвал мой ностальгический порыв Вадим Робертович. — А Ярослав да, малый не промах. Потому я так разозлился, когда увидел его сегодня. Все у него есть — и мозги, и пронырливость хорошая, наша, репортерская. Хороший журналист мог выйти, даже по моим меркам хороший! Что за шлея ему под хвост попала, с какого перепугу второй курс бросать? Ведь даже корочки о неполном высшем он не получит. Нет, чувствую, возьмусь я за него, заставлю восстановиться. И не делай такие глаза, птичка, меня всегда бесила ваша дурацкая самонадеянность. Вот такой подход: «Ничего, еще что-нибудь подвернется!» уже не одному умнику могилу вырыл и все его таланты схоронил.

Стараясь не циклиться на слове "могила", проскользнувшем в разговоре, я, тем не менее, почувствовала, как беззаботное веселье сходит на нет. Вадим Робертович сразу же уловил перепад моего настроения, хоть я старалась не выдать своих эмоций.

— Ну вот. Опять взгляд затравленной собаки. Что не так, Алексия? Это все Ярослав? Из-за него ты эту канитель с переездом затеяла?

— Да, из-за него, — не стала отрицать его догадку я. — Яр — он же только кажется таким самоуверенным, и все ему смешно, все ни по чем. На самом деле у него действительно сейчас… сложности. И он очень нуждается в поддержке. Семья не может ему этого дать, поэтому мы и живем вместе, — моя улыбка мгновенно угасла под гнетом мыслей о болезни друга, которая еще не проявила себя, но все равно, была бомбой замедленного действия, и взрывной механизм потихонечку тикал.

— Ясно. Опять одни общие слова, Алексия. Это у тебя тактика новая — вместо лапши вешать мне на уши обтекаемые фразы? — в плену сладкой самоуверенности я недооценила проницательности учителя и теперь смотрела на него, не зная, что сказать.

— Ярослав же ничего не знает, так? О твоих ранах?

Я пристыжено кивнула.

— И что ты ему сказала — почему руки перебинтованы?

— Что облилась кипятком, когда варила макароны. Еще в самом начале. Два месяца назад.

— И он что — повелся на эту хрень? — от удивления Вадим даже присвистнул. — Да, Алексия, не ошибался я, когда говорил, что вам двоим еще нянька нужна. Давай так, — добавил он после секундной паузы. — Я не буду выпытывать у тебя подробности сейчас. Но придет момент, когда ты сама мне все расскажешь, я уже говорил об этом. И вот тогда я не потреплю ни слова вранья. Я могу понять неготовность к честному разговору. Но идиота из меня не делай, ладно?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я вновь кивнула, в который раз поражаясь его терпению.

— Давай сюда свои руки. У меня тут отличное средство с собой, проверено на собственной шкуре. Через пару месяцев будешь как новенькая. И не забывай, о чем я тебе говорил — ни единого нового ожога. Я буду проверять. А если вдруг опять потянет, звони мне. А пока я еду — пиши! Если не помогает — пой, танцуй, ори в окно, но не смей себя больше ранить. Ты поняла меня? Всё, птичка. Саморазрушение у нас теперь под запретом.

Глава 11. Праздник

Вадим Робертович оказался прав. Только его постоянный контроль и привычка доверять чувства и эмоции бумаге спасли меня от срывов в ближайшие несколько месяцев. Хоть происходящее больше не давало мне поводов для отчаяния, но обволакивающе-черная тоска, которую я ошибочно привыкла считать неотъемлемой частью себя, не желала так просто отступать.

Так я с удивлением осознала, что вчерашняя подруга-помощница превратилась в злобную тюремщицу. То и дело она норовила запустить когтистые лапы мне в сердце, одурманить, выбить почву из-под ног, только бы не терять власти надо мной, не разрывать нашу странную и губительную связь. Только бы я опять почувствовала отчаяние и потребность в боли как в единственной опоре.

Но я больше не была одна. Осознание того, что за моей спиной теперь стоит Вадим Робертович, давало силы удержаться в самые опасные моменты. Когда после снятия бинтов я неконтролируемо тянулась к затянувшимся рубцам, всякий раз мне приходилось напоминать себе о том, что больше нет нужды набираться сил от болезненных ощущений.

Часто мне удавалось опомниться только тогда, когда пальцы начинали рассеянно блуждать по свежим шрамам в таком остро-знакомом желании разбередить, расцарапать старые раны — и тогда, помня слова учителя, я бросалась к столу, открывала блокнот и исписывала его мелким неровным почерком, выдававшем дрожь в руках. Я писала не думая, сбивчиво, без намека на художественный или внятный текст, просто исповедуясь бумаге. Писала обо всем — и в первую очередь о страхе, который охватывает человека, осознавшего себя в плену зависимости, утратившего контроль над жизнью и ощутившего, как нечто неведомое и страшное пытается сломать, подчинить его и столкнуть в пропасть.

Именно эти письма самой себе помогли, наконец, увидеть истинное лицо моего внутреннего врага. К саморазрушению меня толкал страх завтрашнего дня, боязнь не справиться с испытаниями, снова остаться одной — брошенной, беззащитной и сломленной. Поэтому, предчувствуя очередной приступ панического отчаяния, я больше не запиралась в четырех стенах, а, наоборот, прихватив ручку с блокнотом, убегала из дому на свежий воздух, на улицу, к людям.

Очутившись в оживленном человеческом море, прислушиваясь к обрывкам разговоров, пропуская через себя смех, шутки, переживания или тревоги незнакомцев, я понимала, что мир — совсем не враждебное место. Он просто разный. И кроме потрясений и бед в нем существуют беззаботность и красота. А в какую сторону двигаться — я должна была выбирать сама.

Но по-настоящему поверить в победу над невидимым врагом я смогла только после того, как однажды, глубоко задумавшись, провела пальцами по заживающим ранам с чуть большей, чем надо силой — и тут же одернула руку. С удивлением понимая, что на смену обманчиво-сладкой, опьяняющей боли пришло другое ощущение — неприятное, отталкивающее, ограждающее от лишних прикосновений к обожженной коже, я не смогла сдержать радостной улыбки, как когда-то на курительном балконе нашего общежития.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Только тогда моя радость была радостью человека, с головой ныряющего в разрушительный самообман. Теперь же я улыбалась, выходя на свободу из темницы, которую соорудила для себя сама.

А еще мне хотелось порадовать этой новостью Вадима Робертовича, который, с момента посвящения в мою тайну, как и обещал, не спускал с меня глаз. Его незримое, а иногда очень даже ощутимое присутствие чувствовалось везде — будучи в университете или дома, я постоянно ловила на себе его молчаливый взгляд. Словно хороший телохранитель, он всегда держал меня в зоне внимания, не мешая жить, но постоянно находясь поблизости. И подобный контроль меня ни капельки не смущал, а, наоборот, внушал чувство безопасной стабильности.