Король англосаксов - Эдвард Бульвер-Литтон

– Голову, береги голову! – слышится королю отчаянный крик Гакона.

При этом предостережении Гарольд поднимает свои сверкающие глаза… Но что же вдруг останавливает его? Зачем он выпускает из рук грозную секиру? В тот самый момент, как он взглянул наверх, опустилась со свистом стрела, прямо ему в лицо, и вонзилась в его отважный глаз.

Король зашатался, отскочил назад и упал к подножию своей хоругви. Дрожа от боли, он схватывает и переламывает древко стрелы, но острие осталось в глазу. Гурт с отчаяньем наклонился над братом.

– Продолжай битву! – произнес Гарольд чуть слышным голосом, – старайся скрыть мою смерть от войска!.. За свободу!.. За спасение Англии!.. Горе!.. Горе нам!..

Собрав последние усилия, король вскочил на ноги, но почти в то же мгновение свалился опять, но на этот раз уже мертвым.

В то же время дружный напор норманнской конницы к хоругви опрокинул целый ряд ее защитников и завалил ими тело сраженного короля.

Первым был сражен несчастный Гакон. Шлем молодого человека был разрублен пополам, лицо его струилось кровью, но и в бледности смерти оно сохранило выражение того же невозмутимого спокойствия, которым отличалось при жизни. Он упал головой на грудь Гарольда, с любовью прижал свои губы к щеке короля и, глубоко вздохнув, переселился в вечность.

Отчаяние придало Гурту почти нечеловеческую силу. Попирая ногами тела павших родственников и товарищей, молодой вождь гордо стал один против всех рыцарей. Опасность, угрожавшая родной хоругви, заставила собраться вокруг него последние остатки воинства, и их мужество еще раз отразило напор норманнов.

Но укрепление было уже почти в руках врагов. Везде развевались по воздуху их хоругви. Высоко над всеми сверкала грозная палица герцога и блестел меч Одо. Ни один англичанин не думал искать себе спасения в бегстве. Окружив подножие очарованной хоругви, они все были перебиты, но дорого продали свою жизнь и свободу. Один за одним пали под родным знаменем дружинники Гарольда и дружинники Хильды. За ними пал Сексвольф. Пал и отважный Годрит, искупив геройской смертью свое юношеское пристрастие к Нормандии. Затем был убит последний из кентских храбрецов, прорвавшийся из расстроенного передового полка к окопам, – прямодушный и неустрашимый Вебба.

И в этот даже век, когда в жилах каждого тевтонца текла кровь Одина, один человек мог удерживать напор целого полка. С изумлением, смешанным с ужасом, видели норманны сквозь толпу, тут, перед самыми головами своих коней, одного витязя, под секирой которого разлетались дротики и валились шлемы, а там, под сенью хоругви, окруженного грудой трупов, другого, еще более грозного, непобедимого среди общего падения его сподвижников. Первый пал, наконец, под ударом Рожера де-Монтгомери. Так пал неизвестный норманнскому певцу, воспевшему в своей поэме его подвиги, молодой и прекрасный Леофвайн. И в смерти, как при жизни, беспечная улыбка озаряла его прекрасное лицо. Но другой продолжал еще защищать с неистовством берсеркера очарованную хоругвь, которая развевалась по воздуху со своим таинственным изображением разящего витязя, окруженным драгоценными камнями, украшавшими некогда венец Одина.

– Предоставляю тебе честь сбить это роковое знамя! – воскликнул герцог, обращаясь к одному из своих любимейших рыцарей, Роберту де-Тессену.

Молодой рыцарь с восторгом кинулся вперед. Но не успел он прикоснуться к знамени, как секира неукротимого его защитника покончила его земное поприще.

– Колдовство! – воскликнул барон Фиц-Осборн. – Нечистая сила! Это не человек, а сатана!

– Пощади его… пощади храбреца! – кричали в один голос Брюс, д'Энкур и де-Гравиль.

Глаза герцога блеснули гневно на осмелевших просить о пощаде, и они погнали своего бегуна по трупам павших в сопровождении Туссена, несшего за ним священную хоругвь. Вильгельм подъехал к подножию хоругви, и между герцогом-рыцарем и саксонским витязем закипел жестокий, но непродолжительный бой. Но и тут смелый витязь пал не от меча норманна, а от истощения сил и потери крови, струившейся из сотни ран, и клинок герцога вонзился уже в павший труп.

Таким образом последним у хоругви пал самый любимый брат Гарольда, благородный и неустрашимый Гурт.

Наступила ночь. Первые звезды сверкнули на небе. Разящий витязь был низвержен и на том самом месте, где в настоящее время стоит среди стоячих вод полуразрушенный жертвенник храма битвы[28], водрузился блестящий драгон, украшавший древко хоругви Вильгельма норманнского.

Глава IX

Под своим знаменем, среди груд мертвых тел, велел Завоеватель разбить палатку и начал пировать со своими баронами. Между тем по всей роковой равнине дымились факелы, походившие на блуждающие болотные огоньки: герцог позволил саксонским женам подбирать тела своих мужей.

В самый разгар веселья в палатку вошли два отшельника, грустные лица и грубые одежды которых составляли резкую противоположность с радостью и великолепием пирующих.

Они подошли к Завоевателю и преклонили перед ним колена.

– Вставайте, сыновья Одина! – проговорил герцог мягко. – Мы ведь тоже его сыновья и пришли сюда не затем, чтобы затронуть ваши права, а, напротив, отомстить за оскорбление храма. Мы уж дали обет построить на этом месте храм, который превосходил бы своим великолепием все существующие теперь в Англии. В нем будут непрестанно молиться о храбрости норманнов, павших в этом сражении. Будут приносить жертвы за здравие мое и моей супруги.

– Эти праведные мужи, вероятно, проведали о твоем намерении, – заметил Одо насмешливо, – и явились сюда, чтобы выпросить себе кельи в будущем храме.

– Вовсе нет, – возразил Осгуд печально, самым варварским образом подражая норманнскому языку. – Наш вельтемский храм, украшенный щедротами короля, побежденного тобой, так нам дорог, что мы не желаем оставить его. Мы только просим позволения похоронить тело нашего благодетеля в нашем священном храме.

Герцог нахмурился.

– Видишь ли, – подхватил Альред, показывая кожаный мешок. – Мы принесли с собой все наше золото, потому что не доверяли этому дню.

С этими словами отшельник высыпал блестящие монеты на пол.

– Нет! – воскликнул Вильгельм упрямо. – Мы не возьмем и золота за труп клятвопреступника… Нет, если б даже Гита, мать узурпатора, согласилась взвесить труп сына этим сверкающим металлом, мы не допустили. бы, чтобы проклятый был похоронен… Пусть хищные птицы кормят им своих птенцов!

В собрании раздался говор, наемники, упоенные дикой радостью победы, выражали свое одобрение словами герцога, между тем как большинство норманнских баронов и рыцарей, дали волю своему великодушному негодованию.

Но взгляд Вильгельма оставался все таким же суровым. Этот мудрый политик сообразил, что он может оправдать конфискацию всех английских земель, которые он обещал раздать своим вельможам, только тогда, когда докажет, что действительно считал дело короля Гарольда неправым, и заклеймит его память проклятием.

Ропот умолк, когда какая-то женщина, незаметно последовавшая за отшельниками в палатку, легкими, поспешными шагами подошла к герцогу и проговорила тихим, но внятным голосом:

– Норманн! Говорю тебе именем государыни английской, что ты не смеешь причинить такую вопиющую несправедливость герою, который пал, защищая свою отчизну.

Она откинула покрывало с лица. Прекрасные волосы ее, блестевшие как золото при свете бесчисленных лампад, рассыпались По плечам, и глазам изумленных пришельцев представилась такая красота, подобия которой не было во всей Англии. Всем казалось, что они видят перед собой какое-то неземное существо, явившееся для того чтобы карать их.

Только два раза в жизни должна была видеть Юдифь норманнского герцога. Первый раз она видела его, быв почти еще ребенком, когда, выведенная из своей задумчивости звуками труб, сбежала с холма, чтобы полюбоваться на приближающуюся, блестящую кавалькаду. Теперь же ей пришлось стоять с ним лицом к лицу в час его торжества, среди развалин Англии на Сангелакском поле. Повлекло ее сюда желание спасти от позора память умершего героя.

Смело стояла она, со смертельно-бледным лицом и сверкавшими глазами перед Завоевателем и надменными баронами, которые громко выражали свое одобрение ее словам.

– Кто ты такая? – спросил герцог, если не оробевший, то чрезвычайно удивившийся. – Мне кажется, что я уже видел твое лицо прежде? Не жена ли ты Гарольда или, может быть, сестра?

– Государь, – ответил Осгуд, – она была невестой Гарольда. – Брак их не состоялся, потому что законы наши не могли одобрить его, так как они находились в запрещенных степенях родства.

Из среды пирующих выступил Малье де-Гравиль.

– О, повелитель мой! – воскликнул он. – Ты обещал мне графства и поместья. Вместо этих наград, не заслуженных мной, позволь мне отдать последнюю честь телу павшего витязя Гарольда: он только что сегодня спас мне жизнь? Прикажи же мне отблагодарить его за это – хоть могилой, если уж я ничего больше не могу сделать для него.