Богатые — такие разные. Том 2 - Сьюзан Ховач
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он с энтузиазмом отправился в Шербур в конце июля, и, проведя две недели в Париже у Стива и Эмили, пересек границу и оказался на своей родине.
Я получил от него одну открытку. На ней был изображен Кёльнский собор, а па обороте было всего одно слово: «Wun-derschon!». Подписался он своим настоящим именем: Ганс-Дитер.
— Сэм, должно быть, очень рад, — неопределенно сказал я Алисии и успокоился.
Чувства Сэма по отношению к Германии были слишком запутаны, и я опасался, что ему не понравится германская часть поездки. Джейк познакомил его с банком Райшмана в Гамбурге, и именно из Гамбурга он, в конце концов, отправился обратно в Штаты.
Я приехал на западную Двадцать пятую улицу, чтобы встретить пароход «Манхэттен», и едва Сэм вышел из зала таможенного досмотра, как я почувствовал, что он изменился. Это было странно, так как изменения были внутренние, но я знал его так хорошо, что не усомнился в значении ни одного из полдюжины признаков, подсознательно отмеченных мною при встрече. На нем был заграничный костюм, и выглядел он более ухоженным, чем обычно. Волосы стали короче и были причесаны по-новому, так, что облик стал иным. Сверкали начищенные ботинки, похрустывали накрахмаленные манжеты, а кожа выглядела так, словно он ежедневно мыл руки ледяной водой.
— Привет! — бросил он со знакомым мэнским акцентом. — Рад видеть тебя снова! Как дела?
Прошла секунда, прежде чем я понял, что ожидаю приветствия не на английском языке.
— Прекрасно! — с улыбкой ответил я. Мы пожали друг другу руки. — Ну, как ты? Поездка удалась? Вид у тебя такой, словно ты вернулся из отпуска, проведенного на земле обетованной!
— Точно такое ощущение я и испытываю, — отвечал он, и когда я посмотрел на него более внимательно, то понял, что говорит он серьезно.
Сердце у меня упало. Я знал, что происходило с американцами, влюбившимися в Европу. Разрываясь между двумя мирами, они становились беспокойными, недовольными, рассеянными, какими-то неприкаянными и сбитыми с толку. Европейские удовольствия были похожи на опьянение алкоголем, приемлемым в умеренном количестве и разрушительным при злоупотреблении. Я в отчаянии пытался определить степень этой его новой зависимости.
— Так, значит, ты влюбился в Европу, — заметил я. — Это прекрасно.
— Не в Европу, — отвечал он. — В Германию.
— О! — Я мало знал о Германии, разве что слышал, что немцы наконец-то нашли кого-то, кто мог навести там порядок. — Расскажи мне о ней, — беспомощно попросил я, когда мой шофер повел машину на Пятую авеню. Это мое предложение открыло шлюзы казавшемуся бесконечным потоку информации. Я слушал Сэма, поддакивая, когда он переводил дух. Позднее, когда он распаковывал багаж, мы направились в деловой центр города, но, поскольку у него явно не было настроения разговаривать о делах банка, я предложил ему вместе позавтракать. — Почему бы мне не пригласить и Джейка? — сказал я, радуясь этой мысли. — Вы могли бы обменяться впечатлениями о Гамбурге.
— Отличная мысль! — отозвался Сэм, готовый снова вернуться к рассказу о своем путешествии, если бы я не прервал его вопросом об Эмили и Стиве.
— О, Эмили выглядела по-настоящему счастливой, — отвечал Сэм, — а новорожденная просто очаровательна. Эмили рада второй девочке, потому что с сыновьями Стива теперь у них поровну мальчиков и девочек.
Я задал ему еще несколько вопросов о Париже, но отвечал он на них довольно сбивчиво. Он забыл Францию, едва пересек границу с Германией.
Джейк присоединился к нам в ресторане Лухова на Сороковой улице, и пока они с Сэмом выбирали в меню немецкие деликатесы, я заказал себе американский бифштекс с жареным картофелем.
— …Я просто не могу передать вам свои чувства, ребята! — говорил Сэм. И принялся рассказывать обо всем с мельчайшими подробностями. — Вы оба хорошо знаете, как я стыдился здесь своего немецкого происхождения. Но оказавшись там… как только увидел, что там происходит… это экономическое чудо… новый дух оптимизма… волнующее зрелище нации, поднимающейся на ноги после того, как ее растерли в порошок…
— Что же в этом нового? — спросил я. — То же самое теперь происходит и у нас! И чтобы увидеть это, вовсе незачем ехать в Европу!
— Да, но у нас Рузвельт, — иронически заметил Джейк, — а в Германии-то Гитлер. Большая разница.
— Какая разница, кто лидер, если он поднимает страну на ноги? — вскричал Сэм. — Цель оправдывает средства! Боже, когда я думаю о стольких годах страданий и стыда…
— Да, действительно, — сказал Джейк. — Союзникам остается лишь винить себя в том, что немцы теперь готовы пойти за всяким, кто пообещает вытащить их из-под развалин, но, должен сказать, что, по моему мнению, этот мелкий взбесившийся национализм заходит слишком далеко.
— Я с этим не согласен, — горячо возразил Сэм. — Национализм — даже шовинизм — это ключ к возрождению Германии, и Гитлер это хорошо понимает.
— О Боже, Сэм, — растягивая слова, продолжал Джейк, во многом критически мыслящий, как все ньюйоркцы, — не говори мне, что этот дешевый демагог сумел увлечь тебя за собой!
— Что же, неудивительно, ты ведь еврей, — проговорил Сэм. — Ты не можешь понять фундаментальной необходимости германского национализма.
Я почувствовал себя так, словно кто-то сильно ударил меня между лопатками. Безмолвно переводя взгляд с одного на другого, я видел, как на моих глазах разваливалась на куски их дружба.
— Прости меня за эти слова, — проговорил, наконец, Сэм.
— Я никогда бы не подумал, что поднимающаяся в Германии волна антисемитизма может увлечь и тебя, Сэм. — При этих словах Джейка я вспомнил те давние дни в Бар Харборе, когда он бросился на помощь Сэму.
Сэм тоже вспомнил это. Он залился краской, чувствуя свою вину и стыд.
— Я вовсе не антисемит, — заговорил он излишне громко. — Ты один из моих лучших друзей, и ты это прекрасно знаешь. Я просто хотел сказать, что евреи в силу самого своего положения всегда остаются в стороне от всякого националистического движения в странах, в которых они живут. Если бы они больше ассимилировались, антисемитизма не существовало бы вообще.
— Германские евреи ассимилировались в Германии в гораздо большей степени, чем их собратья во Франции или в Англии.
— Да, но…
— Бога ради! — взорвался я, уже сильно нервничая. — Почему бы вам не прекратить пререкаться на европейский манер? Все мы здесь американцы. Теперь я понимаю, почему мне никогда не нравилась Европа. Она настраивает совершенно нормальных, порядочных людей друг против друга — и все во имя расы, национализма и веры!